Историк Михаил Петрович Погодин. Художник В.Г. Перов. 1872 г.

Михаил Петрович Погодин (1800 - 1875 г.г.) - русский историк, писатель, коллекционер.
Сын крепостного дворового человека графа И.П. Салтыкова, его «домоправителя», получившего вольную в 1806 году. До десятилетнего возраста Погодин обучался дома, и уже в эту раннюю пору жизни в нём стала развиваться страсть к учению; знал он в то время одну лишь русскую грамоту.

С 1810 по 1814 годы Погодин воспитывался у приятеля своего отца, московского типографщика А. Г. Решетникова. Здесь учение пошло систематичнее и успешнее, но в эти четыре года произошло общеисторическое событие - война 1812 года между Россией и Францией. Дом отца Погодина погиб в пламени московского пожара, и семья Погодиных должна была искать спасения, вместе с другими жителями пылавшей столицы, в одном из провинциальных городов средней России. Погодины перебрались в Суздаль.

ПОГОДИН, МИХАИЛ ПЕТРОВИЧ (1800–1875), русский историк, писатель, публицист и коллекционер. Родился 11 (23) ноября 1800 в Москве, в семье получившего вольную крепостного «домоправителя» московского градоначальника графа И.П.Салтыкова. В 14 лет поступил в Московскую губернскую гимназию, которую окончил в числе лучших выпускников. В 1818 поступил и спустя три года окончил с золотой медалью словесное отделение Московского университета.

По окончании университета Погодин получил место учителя географии в университетском Благородном пансионе. В 1823 сдал магистерский (кандидатский) экзамен, а через год представил к защите диссертацию О происхождении Руси , явившую собой, по мнению современников, «лучший свод главных доказательств норманизма» (происхождения русского государства от варягов). Затем увлекся философией Шеллинга, попытался применить его философско-исторические построения к объяснению русской истории, написал Исторические афоризмы (1827), где доказывал «непохожесть» отечественного прошлого на западноевропейское.

Одновременно с занятиями историей Погодин в 1827–1830 издавал журнал «Московский вестник», в котором печатал свои произведения А.С.Пушкин. Сам Погодин в течение жизни написал немало посредственных беллетристических и драматических произведений на историко-бытовые темы. Среди них – повести Невеста на ярмарке, Руса коса, Черная немочь, драмы Марфа, посадница новгородская, История в лицах о царе Борисе Федоровиче Годунове, История в лицах о Дмитрии Самозванце, Петр I.

Преподавать Погодин начал в Московском университете в качестве адъюнкта в 1826, читая курс всеобщей истории. В 1834 защитил докторскую диссертацию О летописи Нестора , ставшую классикой норманизма в российской историографии. В следующем году, после перевода М.Т.Каченовского на открытую кафедру истории и литературы славянских наречий, был назначен профессором на кафедру русской истории. Годы профессорской деятельности – период наиболее интенсивной научной работы. Многочисленные статьи впоследствии были собраны в сборнике Исторические отрывки , первая часть которого вышла в 1846, и в семи томах его Исследований, замечаний и лекций о русской истории , напечатанных в 1840–1850-х годах.

В связи с Польским восстанием 1830–1831 Погодин написал верноподданнические Исторические размышления об отношениях Польши к России и послал их шефу жандармов и начальнику III отделения Его императорского величества канцелярии А.Х.Бенкендорфу. Статья понравилась, и автору предложили денежную награду. Погодин сначала обиделся, потом передумал и награду попросил.

В качестве профессора Погодин открыто пропагандировал с кафедры и развивал в своих трудах знаменитую формулу тогдашнего президента Академии наук и министра народного просвещения графа С.С.Уварова «Самодержавие, Православие, Народность». В издаваемом Погодиным в 1841–1856 журнале «Москвитянин» теория официальной народности занимала излюбленное место. Издатель и редактор писал, что «словене были и есть народ тихий, спокойный, терпеливый», они «всегда довольны своей участью», отмечал «безусловную покорность» русского народа, его преданность монархии и консерватизм.

В период подготовки крестьянской реформы 1861 ученый подготовил статью Должно ли считать Бориса Годунова основателем крепостного права (1858), где отстаивал тезис о постепенности процесса закрепощения крестьян и приписывал эту инициативу помещикам, отрицая роль государства. Тем самым Погодин стремился доказать, что государство, готовясь освободить крестьян, совершает акт благодеяния и избавляет их от помещичьей неволи, установление которой произошло без его участия.

К этому времени относится деятельность Погодина по собиранию и публикации древних памятников, особенно рукописей и старых книг. Обширную и ценную коллекцию под названием «Древнехранилище», включавшую более тысячи грамот, около двухсот икон, двух тысяч старинных монет сотни медных и серебряных крестов, ученый в 1852 передал императору Николаю I. Вскоре коллекция была передана Публичной библиотеке в Петербурге. Погодин открыл и ввел в научный оборот сочинения И.Т.Посошкова, «Первое слово Илариона, митрополита Киевского», «Слово на день святых Бориса и Глеба, сказанное до монголов», другие известные древние памятники.

Михаил Петрович Погодин (1800–1875) – русский историк, писатель, публицист и коллекционер.
Родился 11 (23) ноября 1800 в Москве, в семье получившего вольную крепостного «домоправителя» московского градоначальника графа И.П.Салтыкова. В 14 лет поступил в Московскую губернскую гимназию, которую окончил в числе лучших выпускников. В 1818 поступил и спустя три года окончил с золотой медалью словесное отделение Московского университета.
По окончании университета Погодин получил место учителя географии в университетском Благородном пансионе. В 1823 сдал магистерский (кандидатский) экзамен, а через год представил к защите диссертацию О происхождении Руси , явившую собой, по мнению современников, «лучший свод главных доказательств норманизма» (происхождения русского государства от варягов). Затем увлекся философией Шеллинга, попытался применить его философско-исторические построения к объяснению русской истории, написал Исторические афоризмы (1827), где доказывал «непохожесть» отечественного прошлого на западноевропейское.
Одновременно с занятиями историей Погодин в 1827–1830 издавал журнал «Московский вестник», в котором печатал свои произведения А.С.Пушкин. Сам Погодин в течение жизни написал немало посредственных беллетристических и драматических произведений на историко-бытовые темы. Среди них – повести Невеста на ярмарке, Руса коса, Черная немочь, драмы Марфа, посадница новгородская, История в лицах о царе Борисе Федоровиче Годунове, История в лицах о Дмитрии Самозванце, Петр I .
Преподавать Погодин начал в Московском университете в качестве адъюнкта в 1826, читая курс всеобщей истории. В 1834 защитил докторскую диссертацию О летописи Нестора , ставшую классикой норманизма в российской историографии. В следующем году, после перевода М.Т.Каченовского на открытую кафедру истории и литературы славянских наречий, был назначен профессором на кафедру русской истории. Годы профессорской деятельности – период наиболее интенсивной научной работы. Многочисленные статьи впоследствии были собраны в сборнике Исторические отрывки , первая часть которого вышла в 1846, и в семи томах его Исследований, замечаний и лекций о русской истории , напечатанных в 1840–1850-х годах.
В связи с Польским восстанием 1830–1831 Погодин написал верноподданнические Исторические размышления об отношениях Польши к России и послал их шефу жандармов и начальнику III отделения Его императорского величества канцелярии А.Х.Бенкендорфу. Статья понравилась, и автору предложили денежную награду. Погодин сначала обиделся, потом передумал и награду попросил.
В качестве профессора Погодин открыто пропагандировал с кафедры и развивал в своих трудах знаменитую формулу тогдашнего президента Академии наук и министра народного просвещения графа С.С.Уварова «Самодержавие, Православие, Народность». В издаваемом Погодиным в 1841–1856 журнале «Москвитянин» теория официальной народности занимала излюбленное место. Издатель и редактор писал, что «словене были и есть народ тихий, спокойный, терпеливый», они «всегда довольны своей участью», отмечал «безусловную покорность» русского народа, его преданность монархии и консерватизм.
В период подготовки крестьянской реформы 1861 ученый подготовил статью Должно ли считать Бориса Годунова основателем крепостного права (1858), где отстаивал тезис о постепенности процесса закрепощения крестьян и приписывал эту инициативу помещикам, отрицая роль государства. Тем самым Погодин стремился доказать, что государство, готовясь освободить крестьян, совершает акт благодеяния и избавляет их от помещичьей неволи, установление которой произошло без его участия.
К этому времени относится деятельность Погодина по собиранию и публикации древних памятников, особенно рукописей и старых книг. Обширную и ценную коллекцию под названием «Древнехранилище», включавшую более тысячи грамот, около двухсот икон, двух тысяч старинных монет сотни медных и серебряных крестов, ученый в 1852 передал императору Николаю I. Вскоре коллекция была передана Публичной библиотеке в Петербурге. Погодин открыл и ввел в научный оборот сочинения И.Т.Посошкова, «Первое слово Илариона, митрополита Киевского», «Слово на день святых Бориса и Глеба, сказанное до монголов», другие известные древние памятники.
Умер Погодин в Москве 8 декабря 1875. Похоронен на старом кладбище Новодевичьего монастыря.

Источник: Энциклопедия Кругосвет

Алексей Петрович Ермолов – фигура в русской истории загадочная, противоречивая и тем не менее легендарная. С юности дерзкий и независимый, Ермолов раздражал высокопоставленных особ. Восстание в Польше, военные действия против французов в Италии,... Полная аннотация

М.П. Погодин (1800-1875)
Имя Михаила Петрович Погодина — ученого-историка и педагога, собирателя старины, создавшего знаменитое «Древохранилище», публициста и драматурга, издателя «Московского вестника» (1828-1830) и «Московитянина» (1841-1856) было широко известно в научных, литературных и общественных кругах России XIX в.
Погодин был сыном крепостного крестьянина графа И.П. Салтыкова, получившего вольную в 1806 г. Он выпускник историко-филологического факультета Московского университета (1821). После защиты магистерской диссертации в 1825 г. начал читать лекции по русской и всеобщей истории на нравственно-политическом отделении университета. С 1828 г. Погодин — адъютант по кафедре всеобщей истории. В 1833 г. он избирается ординарным профессором, а с 1835 г. — заведующим кафедрой российской истории, созданной по университетскому уставу 1835 г. В 1844 г. из-за конфликта с попечителем Московского университета С.Г. Строгановым Погодин ушел в отставку и сосредоточил свое внимание на публицистической и издательской деятельности, продолжая свои научные исследования по истории России. Много работал в Обществе истории и древностей российских и в Обществе любителей российской словесности. В 1841 г. его избрали ординарным академиком Императорской Академии наук.
Отношение к Погодину современников и потомков
У своих современников Погодин пользовался уважением и авторитетом. Среди его друзей были А.С. Пушкин и Н.В. Гоголь, Д.В. Веневитинов и Ф.В. Одоевский, А.С. Хомяков и КС. Аксаков, С.П. Шевырев и др. Его имя часто упоминается в воспоминаниях современников. О его научном и педагогическом творчестве писали И. Д. Кавелин, Д. А. Корсаков, С.М. Соловьев, В.О. Ключевский, Г.В. Плеханов и др. Н.П. Барсуков составил беспрецедентную по своим масштабам 22-томную биографическую хронику «Жизнь и труды М.П. Погодина» Однако оценки его как ученого, педагога и человека неоднозначны. Многие отмечали «тонкость его критики источника», трудолюбие в собирании материалов, но в то же время, отсутствие «широкого общего взгляда», в силу чего результаты его деятельности были «ограниченными, имеющими только частное значение».
Его политические убеждения укладывались в понятия «самодержавие, православие, народность» и имели, по определению П.Н. Милюкова, «охранительный характер». Однако другой исследователь общественно-политической деятельности Погодина Д.А. Корсаков не считал возможным четко определить ее направление: «Погодин не был ни консерватором, ни легитимистом, ни националистом — он был сторонником русского политического согласия, как сложилось оно жизнью, историей».
Советская историография, исходя из оценки творчества ученых с классовых позиций, однозначно относила Погодина к «апологетам самодержавия», называла его «уваровским холопом», консерватором, не оказавшим сколько-нибудь глубокого влияния на общий ход научно-исторического знания. В последнее десятилетие историографы стремятся дать непредвзятую оценку его научной и педагогической деятельности, показать сложность и многогранность его личности.
Диапазон научных, культурных, общественных интересов Погодина был широким. Но главным предметом его творчества была русская история, история древней и средневековой Руси. Его перу принадлежит ряд крупных исследований: «Происхождение варягов и Руси», «Исторические афоризмы», «Нестор. Историко-критическое рассуждение о начале русских летописей», «Исследования, замечания и лекции по русской истории» (т. 1-7), «Древняя русская история до монгольского ига» и др.
Теоретические основы концепции Погодина
«Время, в которое мы живем, — писал Погодин, — научило нас многому и предложило вопросы, прежде неслыханные», ответы на которые должна дать история. Найдено много новых источников, в общих понятиях и в самой исторической науке произошли «существенные изменения». «Столбовую дорогу» в отыскании истины в событиях прошлого проложил Карамзин. У него Погодин учился «и добру, и языку истории», «любви к отечеству, уважению к народным традициям». Духом критики, по определению Погодина, он «напитывался» у А. Шлецера. Уточнял свои исторические позиции в полемике с М.Т. Каченовским, Н.А. Полевым, Г. Эверсом, С.М. Соловьевым.
Погодин был в курсе новейших европейских исторических и философских идей. Как многие его современники он увлекался философией Шеллинга и идеями романтизма. Ученый пытался осмыслить национальные идеалы и традиции, место русского народа в общечеловеческой истории, определить собственное представление о смысле и содержании истории. «Российская история, — писал он, — это мы сами, наша плоть и кровь, зародыш наших собственных мыслей и чувств... Изучая историю, мы изучаем самих себя, достигаем до своего самопознания, высшей точки народного и личного образования. Это книга бытия нашего». Следовательно, определял предмет исследования Погодин, вместо политической истории надо изучать «дух народа», «историю ума и сердца человеческого», т.е. явления, прежде всего личные, бытовые, религиозные, художественные: «выставить наружу» работников и архитекторов, построивших Россию. Действия «духа человеческого» он представлял в виде цепи событий, где каждое кольцо «необходимо держится всеми предыдущими и держит в свою очередь все последующие». Эта гармония подчиняется определенным условиям, законам. Провидеть ее — задача историка. Для этого Погодин считал важным исследовать все, даже самые незначительные происшествия, их причины, «ловить звуки», тогда можно прочесть историю так, как «глухой Бетховен читал партитуру». Исходя из этого Погодин определял один из основных своих принципов изучения прошлого: «собирание, очищение, распределение событий».
«Связь и ход происшествий», продолжал он, есть понятие об управлении Божием, «поучительное зрелище народных действий, устремленных к одной цели человеческого рода, цели, указанной благим Провидением». Но тайна Провидения «едва ли доступна человеку». Все, что свершается, Должно было свершиться. Каждое явление в цепи событий чудо. При этом Погодин утверждал, что «мы не слепые орудия Высших сил, мы действуем как хотим, и свободная воля есть первое условие человеческого бытия, наше отличительное свойство». Но так же как человеку недоступно проникнуть в тайну Провидения, невозможно и проследить «намерения и действия человека по законам свободы». Историк не может ответить на вопрос, почему все пошло так, а не иначе. Он может только почувствовать «замысел Божий», причем, замечал Погодин, «не в университете, не в библиотеке» а «во глубине души своей», интуитивно приблизиться к нему. В соединении «религиозного чутья» и научного поиска он видит возможность приблизиться к истине. «Ум, озаренный верою, науками подкрепится» — таков для него путь познания прошлого.
Погодин, убежденный в тождестве законов естественного и духовного мира, одним из первых в русской исторической науке пришел к выводу о том, что поиск истины в истории может быть таким же, как и в других науках, т.е. историческая наука может использовать приемы изучения, применяемые в других науках. Образ историка он связывал с образом натуралиста, который исследует все классы и виды, существующие в природе. Также и историк, имея дело со сложнейшими категориями — человек, народ, государство, развитие которых связано с целым комплексом свойств, — должен в деталях изучить все события, выявить условия и корни их появления, постепенность, органичность их развития. Именно это и делает, заключал Погодин, историческую науку действительно наукой.
Свой метод исследования Погодин называл математическим. Впервые он изложил его содержание в магистерской диссертации «О происхождении Руси. Математическое заключение, как он его себе представлял, есть единственный путь ведущий к цели, а прочие «увлекают в сторону, назад, или, по крайней мере, замедляют успехи». Именно таким методом исследуя русские летописи, он доказал достоверность сообщаемых ими сведений, подтвердил древность их происхождения, и на этой основе представил древнейший период русской истории.
Погодин сравнивал работу историка с работой коллекционера, например нумизмата, разбирающего монеты по месту, времени чеканки, по материалу, из которого они изготовлены, и, подобно В.Н. Татищеву, с работой архитектора. «Если мы хотим построить здание, — писал Погодин, — прежде всего, должны приготовить материалы — обжечь кирпичи, обтесать камни». Именно за эту «черную» работу он взялся сам, представив в своих исследованиях «план, фасад строения» и для себя и для будущих времен. Только после возведения такого «фундамента истории» можно было, по мнению Погодина, перейти к анализу и выводам, т. е. ко второму виду исторических работ — «повествованию». Пока в науке, констатировал он, еще недостаточно сделано в области исследования для того, чтобы перейти к изложению собственно истории. Существующие теории не отражают существа фактов: «Никакая теория, — писал ученый, — даже самая блистательная, никакая система, даже самая остроумная, не прочны, повторяю в сотый раз, прежде нежели соберутся, очистятся, проверятся, утвердятся быти, деи» (факты реальные). Именно это составляло основное содержание работ Погодина. Свои «Исследования, замечания и лекции по русской истории» он называл книгою «с тысячью справок и подлинных слов из разных сведений», «расчисткой поля» истории, чтобы другие получили возможность делать какие угодно соображения и идти дальше. Исследователи с высшими взглядами нашли бы в этих сочинениях «нужное знание для систем и теорий».
Написание общей истории России Погодин считал необходимым предворить изучением отдельных ее периодов, например норманнского, монгольского, московского, и сам дал образцы такого изучения. Важным он считал и детальное исследование отдельных групп населения: бояр, купцов, служилых людей, смердов, отношений между князьями и т.п.
Начало русской истории
«Россия — огромный мир», — писал Погодин. Она обладает неизмеримыми пространствами и богатствами «вещественных и духовных сил». Выяснить, как сложился этот «колосс», как «сосредоточились, как сохраняются в одной руке все сии силы» — главная задача исторической науки. Для ее решения ученый предлагает обратиться к изучению начала истории, т.е. истоков образования государства, ибо «начало государства есть самая важная, самая существенная часть, краеугольный камень» истории. Следует также показать отличительные свойства и судьбу российского государства в сравнении с историей других государств и народов. Отсюда две основные проблемы в изучении истории России Погодиным: происхождение государства на Руси и соотношение основных моментов его развития с явлениями и процессами, имевшими место в странах Западной Европы.
Начинает свои исторические исследования Погодин с выяснения, кто были варяго-русы, т.е. племена, которые являлись основателями Русского государства. Он тщательно изучил источники, в первую очередь летопись, известия византийские и западные, свидетельства арабских авторов, провел анализ языка, обратился к религии, обычаям, действиям первых русских князей и пришел к выводу о скандинавском происхождении варягов-русов. Изучение славянских племен привело его к заключению, что славяне как особый народ были известны более чем за тысячу лет до Рюрика. Они жили общинами, как племя, управлялись родоначальниками и старейшинами. Это объясняет, почему пришлые варяги подчинились туземцам и через два-три века потерялись в славянском населении, оставив следы только в гражданском устройстве.
Обращаясь непосредственно к проблеме образования государства, Погодин исходил из того, что, как все существующее в мире, оно начинается «неприметной точкой». Задача историка «уловить ее в человеческом хаосе, проследить ее постепенное увеличение, все моменты, все эпохии развития, пока эта точка через много лет забьется жизнью, установится на своем месте, примет лицо, оденется плотью, укрепится костями и начнет действовать». Такой точкой для России явилось, по его мнению, призвание Рюрика новгородцами. Но это еще нельзя безусловно назвать началом Русского государства, предупреждал Погодин. Главный результат призвания Рюрика — начало династии. Для Погодина именно этот факт являлся наиболее важным: «началось преемство, стало за кем следить». Роду Рюрика было предназначено основать впоследствии величайшее государство в мире.
Судьба династии определяла последующее развитие русской истории, а ее сохранение стало основным делом русской истории. Направляемая Божественным промыслом она «чудесно» охранялась от прекращения. Одни князья сменяли других. Младенец Игорь «тонкой нитью» связывал начало истории с последующими событиями. Он убит, но есть Ольга, Святославу не удалось остаться в Болгарии, хотя он хотел. Погодин находил связь между смертью в Угличе царевича Дмитрия и Петром I, заявляя, что «не прекратись род Московских князей — не было бы Романовых, не было бы Петра». В этих утверждениях ученого ясно проявляется его мистическое представление об историческом процессе.
Этапы русской истории
Призвание Рюрика, который положил начало русской истории, Погодин рассматривал как первый ее этап и называл его норманнским. Норманны раскинули план будущего государства, наметили его пределы. Но о государстве как целом, хотя, как определял Погодин, и «сметанным на живую нитку», можно говорить лишь с Ярослава: «все племена и города находились в подданстве у одного князя (а после одного рода), были одного происхождения, говорили одним языком... исповедывали одну веру».
Временем от кончины Ярослава до нашествия монголов Погодин датировал удельный период. Тогда на первом плане был вопрос о праве наследования великокняжеского престола, т.е. вопрос династический. Господствовало право старшего в роде. Власть великого князя определялась его личными качествами и обстоятельствами. Земли Руси находились в общинном владении княжеского рода. Все князья были равны между собой. Однако каждый князь стремился обособиться в своем уделе и в тоже время вел борьбу за великокняжеский престол.
Следующий период в определении Погодина — монгольский (до образования и становления Московского государства). Затем наступает новая эпоха — европейско-русская, или западно-восточная, и, наконец, период национально-самобытный. Ему и принадлежит будущее. Пожалуй, более определенно общие представления об истории России отражены Погодиным не в ее периодизации, а в перечислении им основных происшествий, составляющих, по его определению, существо русской истории. Среди них основание государства, принятие христианской веры, столица Москва, Донское побоище, освобождение России от поляков, Полтавская битва, сожжение Москвы в 1812 г. и «самое к нам близкое, самое радостное, животрепещущее — освобождение двадцати пяти миллионов крепостного народа».
Характеристики деятелей русской истории
Основное внимание Погодина было сконцентрировано на древнейшей и средневековой истории. Но он обращался к событиям и более позднего времени: высказал собственный взгляд на историю Московского государства XVI в.; пытался дать оценку событиям XVII в., личности Ивана Грозного, Петра I и др. Погодин часто вступал в полемику по этим проблемам со своими предшественниками и современниками.
Личность и эпоху Ивана Грозного ученый характеризовал негативно. Он видел в нем слабого человека, ничтожного политика, у которого отсутствовал государственный взгляд. Усиление власти при Иване VI Погодин рассматривал как естественное положение хода государственного строительства, начавшееся задолго до него, где каждый последующий князь был сильнее предыдущего. Он считал аномалией видеть «прогресс» в чудовищном, «слепом» произволе, творимом царем. Погодин отказался от деления жизни и деятельности Грозного на две половины, как это делали его предшественники. События, происходившие в обществе, опричнину, террор он объяснял не изменениями в характере самого Ивана IV, а изменениями в его окружении.
С уважением писал Погодин о Борисе Годунове. Он отвергал утверждение о его причастности к убийству царевича Дмитрия, сожалел о трагической судьбе Бориса, поплатившегося «за удовольствие» узнать о смерти Дмитрия «гибелью супруги и любимого сына, громким проклятием двух веков».
Одним из государей, восхищавших Погодина, был Петр I. Он подчеркивал, что реформаторская деятельность Петра, его нововведения имели глубокие корни на русской почве. Благодаря реформам Россия, воспользовавшись достижениями западной цивилизации, «заняла почетное место в политической системе европейских государств», приобрела основания для последующего развития.
Россия и Западная Европа
Вопрос о соотношении исторического развития России и стран Западной Европы являлся одним из важнейших в отечественной историографии и общественно-политической мысли XIX в. В рассмотрении его Погодин исходил из двух посылок. Первая — история России есть составная часть истории человечества, т.е. истории европейской. В них имели место одинаковые события, обусловленные «общим (родовым) ее подобием» и «единством цели». Поэтому историк не может изучать историю России вне контекста истории Европы. Вторая — «всякий народ развивает своей жизнью особую мысль» и содействует тем самым в той или иной степени, прямо или косвенно, исполнению предначертаний Провидения. Факты отечественной истории существенно отличаются по своему содержанию от подобных фактов истории европейских народов. Россия всегда шла своим путем, и обязанность историка отыскать этот путь, показать его своеобразие.
Все европейские великие происшествия, средства для развития которых «мы по Вере, языку и другим причинам» не имели, были заменены у нас на другие, писал Погодин. Они были у нас под другой формою, решали те же задачи, только другим путем. Ключ к пониманию использования им сравнительного метода находится в заглавии работы: «Параллель русской истории с историей западных европейских государств, относительно начала».
В России не было западного среднего века, но был восточный русский; развивалась удельная система, которая существенно отличалась от феодальной, хотя и составляла вид того же рода; следствие крестовых походов — это ослабление феодализма и усиление монархической власти, а в России усиление монархической власти явилось результатом монгольского ига; на Западе была реформация — в России — реформы Петра I — такие параллельные события находит Погодин в истории русской и западноевропейской. Это два процесса, идущие рядом друг с другом, но не пересекающиеся. Их течение абсолютно самостоятельно и независимо друг от друга. Они могут пройти через похожие стадии развития, но это не будет означать, что они обязательны для их эволюции. В конечном итоге Погодин пришел к выводу, что «вся история России до малейших подробностей представляет совершенно иное зрелище».
Корень различий ученый видел в «изначальной точке», «зародыше», т.е. обращался к уже известному тезису о том, что история народа начинается с истории государства, а источник различий заключен в особенностях его происхождения. Государство на Руси началось вследствие призвания, «полюбовной сделки». На Западе оно обязано своим происхождением завоеванию. Идея для российской историографии не новая, но у Погодина она становится доминирующей, определяющей судьбу и особенности развития русской жизни во всех ее аспектах, в том числе в институтах власти, социальном строе, экономических отношениях.
На Западе пришельцы побеждают туземцев, отнимают у них землю, обращают в рабство. Победители и побежденные образуют два класса, между которыми возникает непримиримая борьба. В городах образуется третье сословие. Оно тоже борется с аристократией. Борьба их оканчивается революцией. На Западе король был ненавистен туземцам.
В России государь был «званым... мирным гостем, желанным защитником». Он не имел никаких обязанностей по отношению к боярам. С народом имел дело «лицом к лицу, как его защитник и судья». Земля была в общем владении, сподвижники князя получали ее на время как род жалованья. Народ оставался свободным. Все жители различались только по роду занятий, а в политическом и гражданском отношении были равны между собой и перед князем. Высшие сословия приобрели свои привилегии «службой отечеству, России». Русскому простолюдину был открыт доступ к высшим государственным должностям, «университетское образование заменяло, привилегии и грамоты». У нас, заключал Погодин, «нет ни разделения, ни феодализма, убежищных городов, ни среднего сословия, ни рабства, ни ненависти, ни гордости, ни борьбы». Все преобразования, все нововведения шли сверху, от государства, а не снизу, как в Европе. Таким образом, разница в первичной точке решила судьбу России.
Кроме исторических причин, разделивших судьбы России и народов Западной Европы, Погодин обратил внимание на физические (пространство, почва, климат, система рек) и нравственные (народный дух, религия, образование).
Россия занимала огромные пространства, объединяла многочисленные народы, причем «не механически, силою оружия», а всем историческим ходом своего развития. Это, по мнению Погодина, определило такие особенности, как отношение к земле, которая долго не имела цены и в силу этого из-за нее не враждовали; беспрерывное движение, имевшее место на протяжении 100 лет от смерти Ярослава до нашествия монголов, чему способствовало и правило наследования княжеского престола. Князья переходили, за ними следовали дружина, воины, бояре, иногда в движении принимали участие и поселяне. Переносились и главные центры (столицы). В этом движении Погодин видел одно из главнейших отличительных черт русской истории. При этом, подчеркивал он, Россия никогда не переставала быть единым целым.
Некоторые особенности политического развития России Погодин связывал с суровым климатом, который заставлял «жить по домам, около очагов, среди семейств и не заботиться о делах общественных, делах площади». Князю было предоставлено право самостоятельного решения всех вопросов. А это устраняло почву для всяких «раздоров». Географическая изолированность, связанная с системой рек, текущих внутрь земли, отдаленность от морей мешали общению с другими народами, что также способствовало тому, что Россия шла «своей дорогой».
При определении духовных различий Погодин подчеркивал особенности характера народа — терпеливость, покорность, равнодушие, в противоположность западной раздражительности. Принятие христианской веры из Византии смягчило нравы, способствовало сохранению доброго согласия в обществе. Духовенство в России подчинялось государям. Единство языка, единство веры, следовательно, один образ мыслей народа, делал вывод Погодин, составляли силу российского государства,
В определении особенности исторического пути России и условий, способствовавших обособлению ее от западноевропейского мира, Погодин исходил из традиций отечественной историографии.
Он развил и уточнил ее некоторые положения, например, о влиянии географического фактора на постоянное движение населения и трудности сношений с другими народами, о влиянии православия на духовную и политическую жизнь русского общества. «Сколько же различий положено, — восклицал он, — в основание русского государства сравнительно с западным! Не знаем которое сильнее: историческое, физическое и нравственное». Их совместное действие и привело к тому, что история России предстала «совершенною противоположностью с историей западных государств». Постановка и решение проблемы «Россия-Запад» в трудах Погодина при всей уязвимости его рассуждений и выводов обращает на себя внимание попыткой целостного подхода к ее рассмотрению.
Уроки истории
Наблюдения за древней и средневековой историей России определили Погодиным основные постулаты жизни российского общества. Подчеркивая исторически сложившееся согласие в обществе, основанное на доверии правительству, царю, он сделал вывод, что в этом отношении «российская история может сделаться охранительницею и блюстительницею общественного спокойствия самою верною и надежною». Залогом этого всегда было и есть самодержавие, заботящееся о благе народа, способствующее сохранению исторических традиций и русской государственности. Россию всегда спасало и спасет, утверждал Погодин, самодержавие, сильное государство, народ, носящий «во глубине своего сердца сознание объединенной Русской земли, объединенной Святой Руси»; вера православная, готовая на всякие жертвы; «язык живой», земля просторная, плодоносная. На них «Святая Русь удержалась, удерживается и удержится!». Так он приходит к известной формуле — «самодержавие, православие, народность».
Погодин считал обязанностью историка и любого человека уважать, беречь и трудиться во благо России. Обращаясь к своим соотечественникам он писал: «Мы имеем собственную историю, удивительный богатый язык, собственное национальное право, собственные национальные обычаи, свою поэзию, свою музыку, свою живопись, свою архитектуру». Отказаться от этого, значит утверждать, что у «русских нет истории, нет предков... Руси нет». Он предупреждал об осторожности при попытках мерить Россию по масштабам западноевропейским, искать в них плодов, для которых нет семян. Это, однако, не означало отрицательного отношения его к Западной Европе в целом, ее культуре, науке. Только пересадка «чужих растений» не всегда возможна и полезна. Она всегда требует «глубокого размышления, великого благоразумия и осторожности».
Историческая наука как самопознание народа, был убежден Погодин, должна проникать в его национальный характер, помочь понять себя, чем были и, тем самым, чем стали. Он придавал истории значение «учителя жизни». Погодин отдавал себе отчет о том, что каждый век имеет свои требования и свой взгляд на прошлое, и картина его меняется в соответствии с состоянием науки. И в содержании научного творчества Погодина нашли отражение настроения общества, его потребности в историческом знании и самой исторической науке.
Давая оценку творчества Погодина Ю.Ф. Самарин ставил в заслугу историку то, что он пытался разъяснить «явления русской истории из нее самой». Погодин отстаивал первенствующее значение национальной идеи, национального сознания как главного условия жизни русского общества. Эти идеи получили признание и развитие в трудах других ученых, в частности, они были созвучны настроению славянофилов.
Главной национальной идеей он признавал образование и развитие государства, в связи с этим высказывал ряд положений в духе государственной школы. Погодин отмечал особую роль государства и самодержавия на Руси, представлял их как общенародных заступников и радетелей за благо народное.
Погодин одним из первых обратил внимание на возможность использования в исторических исследованиях методов естественных наук. Заслуживает внимания его отношение к историческим источникам, работа по их собиранию и публикации. Его полемика с М.Т. Каченовским о древнейших русских памятниках имела положительное значение, Погодин выдвинул программу развития вспомогательных исторических дисциплин, начал работу по составлению древнерусской географии, хронологии летописания.
Погодин относился к историкам, олицетворявшим переходное время в исторической науке, как писал К.Д. Кавелин, он «всеми своими сторонами принадлежал к прошедшему... но не чужд некоторых новых требований, взглядов, ученых приемов, которых мы не встречаем у его предшественников».
Н.Г. Устрялов (1801-1870)
Николай Герасимович Устрялов происходил из семьи крепостного, управляющего имением князя И.В. Куракина. Он окончил историко-филологический факультет Петербургского университета в 1824 г. Затем семь лет работал в канцелярии Министерства финансов. В 1830 г. начал читать лекции по русской и всеобщей истории в университете «без жалованья». В 1836 г. Устрялов защитил диссертацию на звание доктора философии «О системе прагматической русской истории». Был избран профессором и почти четверть века возглавлял кафедру русской истории в Петербургском университете.
Свою научную деятельность Устрялов начал с подготовки к изданию «Сказаний современников о Дмитрии самозванце» и «Сказаний князя Курбского». За их подготовку он был удостоен двух «бриллиантовых перстней» и ордена св. Анны 3-й степени. Интерес к источнику Устрялов старался передать своим ученикам, по воспоминанию одного из них, он, «начиная свой курс подробным перечислением и оценкою источников», открывал им «совершенно незнакомый мир».
Особенно плодотворный период его деятельности относится к 30-40-м гг. В 1837 г. публикуется его диссертация, вышли в свет двухтомная «Русская история»; в 1839-1840 гг. «Начертание русской истории для учебных заведений»; «Руководство по русской истории» и др. Устрялов получил статус официального историографа и в 1837 г. был избран адъюнктом Академии наук.
Теоретические основы концепции Устрялова
«История Российского государства, в смысле науки, как основательное знание минувшей судьбы нашего отечества, должна объяснить постепенное развитие гражданской жизни нашей, от первого начала ее до позднейшего времени» — так начинал Устрялов свое первое научное сочинение по русской истории — «О системе прагматической русской истории». Этим он определял и главный предмет исторической науки — события, в которых проявляет себя собственно жизнь государства: «достопамятные действия людей», управляющих внутренней и внешней политикой России; успехи законодательства, промышленности, науки и художеств; религия, нравы и обычаи. Задача историка — «не собирание биографий», а представление картины «постепенного развития жизни общественной», «изображение переходов гражданского общества из одного состояния в другое, раскрытие причин и условий изменений». История должна обнимать все, был убежден Устрялов, что имело влияние на судьбу государства. Она должна указать место России в системе других государств.
Для решения этих задач историк выдвигал два условия: первое — «самое подробное, верное и отчетливое знание фактов» и второе — приведение их в систему. Опираясь на традицию критики исторических источников, идущую от А. Шлецера и продолженную историками начала XIX в., он высказал собственное представление о классификации источников и принципах их критики. Устрялов разделил все источники на две группы — письменные и неписьменные. К первым он относил сказания современников (они являются основой исторических знаний); акты государственные, произведения наук и изящной словесности, которые отражают степень образованности народа и дух своего времени. К источникам «неписанным» Устрялов относил памятники материальной культуры — предметы художественного и домашнего обихода.
Он высказал ряд положений о конкретной работе с ними. Нельзя «безотчетно доверять фактам», писал он, только критическое отношение к тексту может дать истинное представление о прошлом. Прежде всего надо определить степень достоверности сообщаемой источником информации. Для этого следовало установить, например, был ли автор современником описываемых событий, так ли он «передал потомству, как знал». Наибольшую полноту и точность историческим исследованиям придает актовый материал. Он дает возможность выяснить механизм государственного устройства, внутренней и внешней политики, развитие экономики, культурный уровень страны в ту или иную эпоху. В «изустных преданиях» Устрялов находил элементы «явно баснословные», поэтому требовал тщательной проверки соответствия их «общему ходу событий, духу времени».
Интерес к источникам проявился в его работе в Археографической комиссии, участии в подготовке проекта издания Полного собрания русских летописей. Особо следует отметить работу Уварова по собиранию документов и книг, относящихся к царствованию Петра I. Он получил специальное разрешение на проведение исследований в государственных архивах и в течение десяти лет вел целенаправленный поиск материалов в архивах морского и военного министерств, Сената и Синода, Министерства иностранных дел, Императорской Академии наук, а также в архивохранилищах Вены и Парижа.
Но даже и «самое подробное знание фактов не принесет существенной пользы, если они не будут приведены в стройную систему», был убежден Устрялов. Он сформулировал широко известную в свое время «систему прагматической истории», которая предусматривала «объяснение влияния одного события на другое», рассмотрение каждого явления как «следствие предыдущего и причину последующего». Такое понимание исторического процесса дает возможность выявить «нить», связывающую все явления «неразрывной цепью», образуемою самим «ходом событий, влиянием века, гением народа». Историк должен вникнуть в общий смысл истории и соответственно ему определить точки, где общий ход событий получает иной характер, распределить все явления по мере важности, каждому «найти свое место». Развитие исторического процесса Устрялов рассматривал как следствие «преимущественно... действия людей, коим судьба вверяет кормило правления». Впрочем не всегда, замечает он тут же: «вокруг них обрисовывается в приличной перспективе все, что выражает век, что окружает исполнителей велений судьбы и, так сказать, составляет их сферу, от коей они не могут отделиться и сообразно коей действуют».
Значение науки, знания истории Устрялов видит в том, что история «верная повесть всего родного», «завет предков потомству». Она, показывая истинные свойства народа и потребности государства, «послужит лучшим пособием к применению всякого рода уставов: ибо все умножается опытом», а она и есть «самый обильный запас разнообразных опытов».
Представления ученого о предмете, задачах и значении исторического знания отражали интерес общества 20-30-х гг. XIX в. к гражданской истории, истории государства, истории народа.
Свое изложение прагматической русской истории Устрялов предварял рассуждениями своих предшественников в деле «бытописания». Все, сделанное в XVIII в., было, по его мнению, только «младенческим лепетом», подход к истории был ненаучным. Отдавая должное Карамзину, который «оказал величайшую услугу отечественной истории тем, что привел в известность почти все ее источники, выбрал из них факты с редкой отчетливостью и добросовестностью, не упустив ни одной черты, ни одного замечательного слова, представил события в строгом хронологическом порядке и приготовил материал для, прагматического бытописателя», Устрялов не соглашался с ним по ряду общих вопросов. Для него было неприемлемо то, что Карамзин изображал не общие явления, «что-нибудь целое», а биографии великих князей и царей. Не видел Устрялов у Карамзина и исторической «нити» событий. После «строгих суждений о лучших наших бытописателях», как сам историк определял свое отношение к предшественникам, он дал изложение русской истории с прагматической точки зрения.
Периодизация русской истории
Для того чтобы узнать, что такое Русь, что с ней было, как развивалась главная идея (складывалось государство), проследить переход ее из одного состояния в другое, чтобы вникнуть в «общий дух истории», надо начинать изложение с «колыбели» русской жизни, с первых веков, считал Устрялов. Важно показать главные моменты, происходившие изменения, внутренние и внешние условия, дающие направление «судьбе государства».
Устрялов делил историю России на две главные части: древнюю и новую. Каждая из них подразделялась на периоды в соответствии с изменениями, происходящими в гражданском быте. Древняя история, от начала Руси до Петра Великого (862-1689 гг.) и Новая история, от Петра до смерти Александра I (1689-1825 гг.). Последняя отличается изменением древнего образа жизни, быстрым развитием умственных и промышленных сил, деятельным участием России в делах европейских.
Возникновение у славян гражданского общества Устрялов связывал с установлением верховной власти норманнского князя. Тогда же сложилась и территория государства — от берегов Ильменя до днепровских порогов, от истоков Вислы до берегов Волги. Принятие христианской веры способствовало слиянию разноплеменных областей русской земли в одно государство. Оно стало «непременным условием бытия народного, элементом русской жизни», явилось основанием «особенного, самобытного направления и образовало из него мир отдельный, отличный от мира западного в главных условиях государственных... в всех учреждениях внутренних». Окончательное устройство государства произошло при Ярославе Мудром. Он закрепил его законодательством, которое определило главные условия гражданской жизни, т.е. был введен новый порядок престолонаследия, установлены отношения между князьями удельными и великим князем, определены права и обязанности духовенства, урегулированы отношения с соседями. С половины XI в. началась борьба между потомками Рюрика, семейные споры за верховную власть. Произошло разделение на уделы, которое явилось следствием понятия о праве на удел каждого члена семьи. Однако, обращал внимание Устрялов, это не привело к уничтожению Руси, а, наоборот, еще больше «скрепило узы общественные», способствовало распространению одного языка, веры, одних гражданских уставов. Сохранилась мысль о единодержавии.
Покорение русской земли монголами, борьба ее с иноплеменными народами на западе привели к разделению ее на восточную и западную. Монгольское иго, считал Устрялов, не оказало влияния на внутреннее устройство восточной Руси. В неприкосновенности остались главные элементы государства — вера, язык, гражданский быт. В начале XIV в. совершился «великий переворот» и определилась судьба России — началось постепенное соединение удельных княжеств восточной Руси в Московское государство. Оно поднялось на борьбу с монголами и свергло иго; избавилось от удельной системы и образовало «державу сильную, самостоятельную — Русское царство». Главою его был государь самодержавный. В это же время произошло соединение западных земель в Великое княжество Литовское.
После «потрясений русского царства самозванцами» Устрялов видел цель русских царей в благоустройстве государства, в духе древнейших уставов и самодержавия, получившее окончательное образование при Алексее Михайловиче и его сыне Федоре.
Новую историю Устрялов начинал с Петра Великого, который решил «все, о чем заботились, к чему стремились русские Цари». Он совершил «исполинский, беспримерный в истории подвиг, преобразовал и себя и свой народ, создав войско, флот, промышленность, торговлю, науки, художества, новую лучшую жизнь». Петр усвоил плоды европейской цивилизации, поставил «свое государство на такую ступень, что оно явилось внезапно исполином в кругу своих соседей». Российское царство было преобразовано в Российскую империю. Древний мир исчез «с большей частью своих уставов, законов, форм, нравов и обычаев». Но при всех изменениях, подчеркивал Устрялов, Россия сохранила два главных элемента — религию и самодержавие. Преемники продолжили дело Петра, завершила его Екатерина II. Она соединила почти все русские земли России, получила «перевес над соседними народами». «Одушевляемая отличительными свойствами народного характера, беспредельной преданностью Вере и Престолу» Россия выстояла среди всеобщего потрясения западных государств Французской революцией и избавила Европу от Наполеона.
Современный ему период Устрялов начинал с восшествия на престол императора Николая I. «Сейчас живее, чем когда-либо, — оценивал он свое время, — пробудилась мысль о необходимости органического устройства державы, особенно на началах народности и образования».
Таким образом, Устрялов с позиций «системы прагматической истории» представил русскую историю с древнейших времен до современного ему состояния и определил основные этапы развития государственности в России. Его периодизация отвергала широко распространенное в историографии деление истории на древнюю, среднюю и новую. Для него было главным проследить воплощение в конкретной жизни России идеи объединения русских земель в одно государство. В схеме Устрялова нет места средневековой истории. Он не считал это время переходным периодом, так как не видел ни в правлении Ивана III, ни его преемников появления никаких новых элементов, которые получили бы развитие в по-следующее время. С самого начала, подчеркивал он, русская история имела одно направление, один элемент в своем основании, одну идею — объединение русских земель в одно государство. Процесс этот един, неразделен вплоть до Петра Великого, который, изменив нравы, обычаи, уклад жизни, начертал новое будущее. Неприкосновенными остались только религия и самодержавие.
Петр I
Устрялов рассматривал, таким образом, Петровскую эпоху как переходную, а именно такие эпохи в его системе прагматической истории имели особое значение. Они определяли дальнейшее направление исторического процесса. Поэтому в своих исторических исследованиях ученый много внимания уделял личности Петра. Царь-преобразователь, «орудие перемен государственных», обладающий сильным характером, умом, «страстью», угадав потребности века, работал для России «с топором в руках», наперекор всему. Он «сражался со всеми сословиями, со всеми понятиями, предрассудками... боролся со всеми соседями, боролся с природой, с семейством, женою, сестрой, сыном, наконец, с самим собой». Петр преобразовал «полуазиатскую» жизнь россиян в европейскую. Для Устрялова важно было то, что Петр преодолел презрительное отношение ко всему иностранному, ненависть ко всему новому и при этом не нанес «вреда... основным началам народности». В этом утверждении он противостоял взглядам Карамзина на Петровские реформы.
Петр, как его понимал Устрялов, «смягчил нравы», хранил и усиливал «светлые» стороны предшествующей эпохи. Главными среди них были: государственно-политическое устройство российской жизни, «согласное с духом народа» самодержавное правление, которое с уважением относилось к законам, «заботилось о благосостоянии каждого сословия». Русское самодержавие он представлял как идеальную форму правления. Другой «светлой» стороной старой русской жизни он считал церковь, хранившую веру («тихо и спокойно», «без фанатизма и людских расчетов»), и «самобытные начала русского общества». Петр I для Устрялова главный герой, «определитель будущего». «Мы пожинаем плоды: сеял Петр». Вникнуть в дела его, в мысли, понять состояние государства до и после него — в этом видел ученый задачу своих современников.
Значение трудов Устрялова
В «системе прагматической истории» Устрялова нашли отражение некоторые характерные для отечественной историографии 20-40-х гг. XIX в. идеи, в том числе: определение предмета исторической науки — история российского государства и гражданского быта; представление о ходе истории как непрерывном, поступательном процессе, обусловленном внутренними причинами; глубокое изучение источников. Устрялов предложил свою схему русской истории, привлек внимание к некоторым малоисследованным проблемам, дал новые определения отдельным явлениям и процессам. Впервые в отечественной историографии он рассмотрел вопрос о разделении Руси на восточную и западную, обратил внимание на историю Литовского княжества. Под новым углом зрения он представил удельную систему. Она, по его мнению, несмотря на Междоусобия, сохранила целостность государства, способствовала развитию торговли и промышленности и т.п. Устрялов представил историческое обозрение царствования Николая I.
Об Устрялове писали немного в XIX в., еще меньше в XX в. Советская историография рассматривала его историческую концепцию как историческое обоснование «теории официальной народности». Действительно основы российской истории он видел в самодержавии, православии, народности, и его работы могли быть использованы с политической целью. Однако это не умаляет научного значения его трудов. Историческая концепция Устрялова является результатом глубокого исследования истории России на основе таких принципов познания, которые в его время определяли направление развития исторической науки. Его исторические труды вписываются в контекст развития исторических знаний 20-40-х гг. XIX в. Они способствовали формированию у его современников представлений об истории России.

Литература

Дурновцев В.И., Бачинин А.Н. Прагматический бытописатель: Николай Герасимович Устрялов// Историки России XVIII — начала XX века. М., 1996.
Дурновцев В.И., Бачинин А.Н. Разъяснять явления русской жизни из нее самой: Михаил Петрович Погодин //Историки России XVIII — начала XX века. М., 1996.
Умбрашко К.Б. М.П. Погодин: Человек. История. Публицист. М., 1999.

ПОГОДИН Михаил Петрович (1800–1875),

историк и археолог, профессор Московского университета по кафедре истории, друг Гоголя. В 1827–1830 гг. П. издавал журнал «Московский вестник», а в 1841–1856 гг. - «Москвитянин». Собрал большую коллекцию «славянских древностей» - археологических и письменных памятников.

С Гоголем П. познакомился в 1832 г. В бытность в Москве Гоголь останавливался в доме П. на Девичьем Поле. Ссора между П. и Гоголем произошла в 1842 г. из-за отказа Гоголя печатать в «Москвитянине» главы из «Мертвых душ» до публикации поэмы отдельным изданием и из-за отказа Гоголя давать свои статьи в «Москвитянин». В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь поместил очень резкий отзыв о П., возмутивший всех их общих знакомых. Но вскоре Гоголь и П. помирились, и их дружба продолжилась вплоть до смерти писателя.

20 февраля 1833 г. Гоголь писал П.: «Как-то не так теперь работается! Не с тем вдохновенно-полным наслаждением царапает перо бумагу. Едва начинаю, и что-нибудь совершу из Истории (имеется в виду „История Малороссии“. - Б. С.), уже вижу собственные недостатки: то жалею, что не взял шире, огромнее объему, то вдруг зиждется совершенно новая система и рушит старую. Напрасно я уверяю себя, что это только начало, эскиз, что оно не несет пятна мне, что судья у меня один только будет, и тот один - друг. Но не могу, не в силах. Чорт побери пока труд мой, набросанный на бумаге, до другого, спокойнейшего времени. Я не знаю, отчего я теперь так жажду современной славы. Вся глубина души так и рвется наружу. Но я до сих пор не написал ровно ничего. Я не писал тебе: я помешался на комедии. Она, когда я был в Москве, в дороге, и когда я приехал сюда, не выходила из головы моей, но до сих пор я ничего не написал. Уже и сюжет было на днях начал составляться, уже и заглавие написалось на белой толстой тетради: Владимир 3-ей степени, и сколько злости! Смеху! Соли!.. Но вдруг остановился, увидевши, что перо так и толкается об такие места, которые цензура ни за что не пропустит. А что из того, когда пиеса не будет играться? Драма живет только на сцене. Без нее она как душа без тела. Какой же мастер понесет на показ народу неоконченное произведение? - Мне больше ничего не остается, как выдумать сюжет самый невинный, которым даже квартальный не мог бы обидеться. Но что комедия без правды и злости! Итак за комедию не могу приняться. Примусь за Историю - передо мною движется сцена, шумит аплодисмент, рожи высовываются из лож, из райка, из кресел и оскаливают зубы, и - история к чорту. - И вот почему я сижу при лени мыслей».

28 сентября 1833 г. Гоголь признавался в письме П.: «Какой ужасный для меня этот 1833-й год! Боже, сколько кризисов! настанет ли для меня благодетельная реставрация после этих разрушительных революций? (будучи революционером в литературе, Гоголь, однако, опасался последствий им самим производимых революций; а в общественной жизни всякой революции он предпочитал сохранение или возвращение к существующему порядку вещей. - Б. С.) - Сколько я поначинал, сколько пережег, сколько бросил! Понимаешь ли ты ужасное чувство - быть недовольну самим собою. О не знай его! будь счастлив и не знай его - это одно и то же, это нераздельно. - Человек, в которого вселилось это адчувство, весь превращается в злость, он один составляет оппозицию против всего, он ужасно издевается над собственным бессилием. Боже, да будет всё это к добру! Произнеси и ты за меня такую молитву. Я знаю, ты любишь меня, как люблю тебя я, и верно твоя душа почует мое горе».

20 февраля 1835 г. Гоголь писал П. по поводу «Московского наблюдателя»: «Письмо твое от 7 февраля я получил от Смирдина сегодня, т. е. 20 числа. Нельзя ли впредь адресовать прямо на мою квартиру? Что за лень такая! В Мал. Морскую, в дом Лепена. Хорош и ты. Как мне прислать вам повесть, когда моя книга уже отпечатана и завтра должна поступить в продажу (имеется в виду „Миргород“. - Б. С.). Мерзавцы вы все, московские литераторы. С вас никогда не будет проку. Вы все только на словах. Как! затеяли журнал, и никто не хочет работать! Как же вы можете полагаться на отдельных сотрудников, когда не в состоянии положиться на своих. Страм, страм, страм! Вы посмотрите, как петербургские обделывают свои дела. Где у вас то постоянство и труд, и ловкость, и мудрость? Смотрите на наши журналы: каждый из них чуть ли не сто лет собирается прожить. А вам что? Вы сначала только раззадоритесь, а потом через день и весь пыл ваш к чорту. И на первый номер до сих пор нет еще статей. Да вам должно быть стыдно, имея столько голов, обращаться к другим, да и к кому же? ко мне. Но ваши головы думают только о том, где бы и у кого есть блины во вторник, середу, четверг и другие дни. Если вас и дело общее не может подвинуть, всех устремить и связать в одно, то какой в вас прок, что у вас может быть? Признаюсь, я вовсе не верю существованию вашего журнала более одного года. Я сомневаюсь, бывало ли когда-нибудь в Москве единодушие и самоотвержение, и начинаю верить, уж не прав ли Полевой, сказавши, что война 1812 года есть событие вовсе не национальное и что Москва невинна в нем. Боже мой! сколько умов и всё оригинальных: ты, Шевырев, Киреевский. Чорт возьми, и жалуются на бедность. Баратынский, Языков - ай, ай, ай! Ей-Богу, вы все похожи на петербургских шаромыжников, шатающихся по борделям с мелочью в кармане, назначенною только для расплаты с извозчиками. - Скажи пожалуста, как я могу работать и трудиться для вас, когда знаю, что из вас никто не хочет трудиться. - Разве жар мой не должен естественным образом охладеть? Я поспешу сколько возможно скорее окончить для вас назначенную повесть, но всё не думаю, чтобы она могла подоспеть раньше 3-й книжки. Впрочем, я постараюсь как можно скорее. Прощай! Да ожидать ли тебя в Петербург, или нет?»

В 1835 г. П. писал в первой книге «Московского Наблюдателя»: «Гоголь читал мне отрывки из двух своих комедий. Одна под заглавием - Комедия! Другая - Провинциальный Жених. Что за веселость, что за смешное! Какая истина, остроумие! Какие чиновники на сцене, какие канцелярские служители, помещики, барыни! Талант первоклассный». Как можно предположить, речь шла о ранних редакциях «Ревизора» и «Женитьбы».

10 мая 1836 г. Гоголь сообщал П.: «Я хотел было ехать непременно в Москву и с тобой наговориться вдоволь. Но не так сделалось. Чувствую, что теперь не доставит мне Москва спокойствия, а я не хочу приехать в таком тревожном состоянии, в каком нахожусь ныне. Еду за границу, там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники. Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен подальше быть от своей родины. Пророку нет славы (зачеркнуто: приюта. - Б. С.) в отчизне. Что против меня уже решительно восстали теперь все сословия, я не смущаюсь этим, но как-то тягостно грустно, когда видишь против себя несправедливо восстановленных своих же соотечественников, которых от души любишь, когда видишь, как ложно, в каком неверном виде ими всё принимается, частное принимается за общее, случай за правило. Что сказано верно и живо, то уже кажется пасквилем. Выведи на сцену двух-трех плутов - тысяча честных людей сердится, говорит: мы не плуты. Но Бог с ними. Я не оттого еду за границу, чтобы не умел перенести этих неудовольствий. Мне хочется поправиться в своем здоровьи, рассеяться, развлечься и потом, избравши несколько постоянное пребывание, обдумать хорошенько труды будущие. Пора уже мне творить с большим размышлением. Лето буду на водах, август месяц на Рейне, осень в Швейцарии, уединюсь и займусь. Если удастся, то зиму думаю пробыть в Риме или Неаполе» (в действительности до Рима Гоголь добрался только в марте 1837 г.).

П., в свою очередь, 6 мая 1836 г. писал Гоголю: «Говорят, ты сердишься на толки. Ну, как тебе, братец, не стыдно! Ведь ты сам делаешься комическим лицом. Представь себе, автор хочет укусить людей не в бровь, а прямо в глаз. Он попадает в цель. Люди щурятся, отворачиваются, бранятся и, разумеется, кричат: „да нас таких нету!“ Так ты должен бы радоваться, ибо видишь, что достиг цели. Каких доказательств яснее истины в комедии! А ты сердишься?! Ну не смешон ли ты? Я расхохотался, читая в „Пчеле“, которая берется доказать, что таких бессовестных и наглых мошенников нет на свете. „Есть, есть они, вы такие мошенники!“ - говори ты им и отворачивайся с торжеством. Вот за это мне надо тебя покупать в стиксовой воде, которая протекает по моим нынешним владениям».

28 ноября н. ст. 1836 г. Гоголь писал П. из Парижа: «Холера, свирепствующая в Италии, не пустила меня туда. Я сижу здесь и, думаю, пробуду всю зиму. Спасибо тебе за письмо и уведомление о себе. Ты всё тот же, деятельный, трудолюбивый. Пошли тебе Бог успехов во всем. Благодарных будет тебе верно много. Но берегись слишком увлечься и рассеяться многосторонностью занятий. Избери один труд, влюбись в него душою и телом, и жизнь твоя потечет полнее и прекраснее, а самый труд будет проникнут тем одушевлением, которое недоступно для истрачивающего талант свой на повседневное. Я не одобряю предприятия твоего издавать журнал по задуманному тобою плану. Дело журнала требует более или менее шарлатанства. Посмотри, какие журналы всегда успевали! те, которых издатели шли, очертя голову, напролом всему, надевши на себя грязную рубаху ремесленника, предполагая заранее, что придется мараться и пачкаться без счету. Необходимого для этого шарлатанства и отваги у тебя нет. Конечно, можно предположить, что с прямою и твердою волею, совестью можно противустать (хотя и неприлично употреблять умные речи с кабачными бойцами), но в таком случае нужно неослабного внимания, нужно всё бросить и издавать один журнал, жить и говорить только этим журналом. На это, я знаю, тоже не достанет у тебя упрямой воли и терпения. Я могу уже судить из самого письма твоего: ты замышляешь с генваря начать его издание, а между тем в мае думаешь ехать за границу. Стало быть, он не очень горячо будет издаваться. Повести, конечно, могли бы доставить небольшое развлечение зевающим, но где их набрать? У меня нет ни одной, и не подымется больше рука моя писать их. Пиши их тот, кому нечего больше писать. Когда я написал мои незрелые и неокончательные опыты, которые я потом только назвал повестями, что нужно же было чем-нибудь назвать их, - я писал их для того только, чтобы пробовать мои силы и знать, так ли очинено перо мое, как мне нужно, чтобы приняться за дело. Видевши негодность его, я опять чинил его и опять пробовал. Это были бледные отрывки тех явлений, которыми полна была голова моя и из которых долженствовала некогда создаться полная картина. Но не вечно же пробовать. Пора наконец приняться за дело. В виду нас должно быть потомство, а не подлая современность. Вещь, над которой сижу и тружусь теперь и которую долго обдумывал, и которую долго еще буду обдумывать, не похожа ни на повесть, ни на роман, длинная, длинная, в несколько томов, название ей Мертвые души - вот всё, что ты должен покаместь узнать об ней. Если Бог поможет выполнить мне мою поэму так, как должно, то это будет первое мое порядочное творение. Вся Русь отзовется в нем. Жребий мой кинут. Бросивши отечество, я бросил вместе с ним все современные желания. Неперескочимая стена стала между им и мною. Гордость, которую знают только поэты, которая росла со мною в колыбели, наконец не вынесла. О, какое презренное, какое низкое состояние… дыбом волос подымается. Люди, рожденные для оплеухи, для сводничества… и перед этими людьми… мимо, мимо их! и доныне недостает духа назвать их. Не тревожь меня мелочными просьбами о статейках. Я не могу и не в силах заняться ими. Никакие толки, ни добрая, ни худая молва не занимает меня. Я мертв для текущего. Не води речи о театре: кроме мерзостей, ничего другого не соединяется с ним. Я даже рад, что вздорную комедию, которую я хотел было отдать в театр, зачитал у меня здесь один земляк, который, взявши ее на два дни, пропал с нею, как в воду, и я до сих пор не знаю о теперешнем ее местопребывании. Сам Бог внушал ему это сделать. Эта глупость не должна была явиться в свет (так ценил Гоголь в то время „Женитьбу“. - Б.С.). Если б я услышал, что что-нибудь мое играется или печатается, то это было бы мне только неприятно и больше ничего. - Я вижу только грозное и правдивое потомство, преследующее меня неотразимым вопросом: „Где же то дело, по которому бы можно было судить о тебе?“ И чтобы приготовить ответ ему, я готов осудить себя на всё, на нищенскую и скитающуюся жизнь, на глубокое, непрерываемое уединение, которое отныне я ношу с собою везде: было ли бы это в Париже или в африканской степи. Пиши ко мне. Есть несколько друзей, от которых письма что благоухающий ветер с родины. Зловоние не долетит ко мне».

П. оставил подробное описание своей жизни в Риме вместе с Гоголем в 1839 г.: «8 марта 1839 г. я приехал в Рим… Там водворился и Гоголь, бежавший из Петербурга после разных неудовольствий и досад при представлении и написании „Ревизора“. Я тотчас отправился отыскивать его. Он жил в Via Felice, № 126, в четвертом этаже. Взобравшись к нему по широкой лестнице, отворяю дверь, и в эту самую минуту, вижу, он из окна выплескивает что-то на улицу из огромного сосуда целым потоком. Я так и обмер. „Помилуй, что ты делаешь?“ - „На счастливого“, отвечает он пресерьезно, бросаясь меня обнимать. Разумеется, увидя такую простоту нравов, я никогда уже не ходил в Риме около домов, чтобы не быть окачену или осчастливлену подобным счастьем, а выбирал всегда дорогу посредине улицы. Гоголь управлял совершенно домом, где жил, известный под именем signore Nicolo: назначил тотчас помещение мне с женою подле своей комнаты, через темную залу, и предписал хозяину условия, против которых тот не осмеливался произнести ни одного слова, приговаривая только вполголоса, с низким поклоном: „Si, signore, si, signore“. Первою заботою Гоголь почел устроить утреннее чаепитие. Запас отличного чая у него никогда не переводился, но главным делом для него было набирать различные печенья к чаю. И где он отыскивал всякие крендельки, булочки, сухарики, - это уже только знал он, и никто более. Всякий день являлось что-нибудь новое, которое он давал сперва всем отведывать, очень был рад, если кто находил по вкусу и одобрял выбор какою-нибудь особенною фразою. Ничем более нельзя было сделать ему удовольствия. У самого папы не бывало, думаю, такого богатого и вкусного завтрака, как у нас. Действие начиналось так. Приносился черномазою, косматою Нанною, - в роде описанных в его отрывке „Рим“, - ужасной величины медный чайник с кипяченою водою. Гоголь обыкновенно начинал ругать Нанну за то и за другое, почему приносит она поздно, почему не вычистила ручки, не отерла дна и проч., и проч. Та с криком оправдывалась, а он доказывал, с разными характеристическими пантомимами с обеих сторон. Целая драма! „Да полно! - заключал я обыкновенно: - Вода простынет!“ Гоголь опоминается, и начинаются наливанья, разливанья, смакованья, подчиванья и облизыванья. Ближе часа никогда нельзя было управиться с чаем. „Довольно, довольно, пора идти!“ - „Погодите, погодите, успеем. Еще по чашечке, а вот эти дьяволенки, - отведайте, какие вкусные! Просто - икра зернистая, конфекты!“ Всякой день выход решаем был после многих толков и споров. План осмотров написал для меня Шевырев. Он помог и Гоголю на первых порах познакомиться с Римом, который известен был Шевыреву как свои пять пальцев. Но Гоголю непременно хотелось делать всегда что-нибудь по-своему. Шевырев дорожил более всего точностью, порядком, полнотою, а Гоголь хотел удивлять сюрпризами, чтоб никто не знал заранее ничего. Шевыреву принадлежали наука и знания, Гоголю - воображение и оригинальность, которая не оставляла его ни в чем, в важных делах, как и в мелочах. Он выбирал время, час, погоду, - светит ли солнце, или пасмурно на дворе, и множество других обстоятельств, чтоб показать нынче то, а не это, а завтра - наоборот. Привел, например, он нас в первый раз в храм св. Петра и вот как вздумал дать понятие об огромности здания. „Зажмурь глаза!“ - сказал он мне в дверях и повел меня за руку. Остановились спиною к простенку. „Открой глаза! Ну, видишь напротив мраморных ангельчиков под чашею?“ - „Вижу“. - „Каковы, велики?“ - „Что за велики! Маленькие“. - „Ну, так оборотись“. Я оборотился к простенку, у которого стоял, и увидел перед собою, под пару к ним, двух, почти колоссальных. Так велико между ними расстояние в промежутке: огромные фигуры издали кажутся только посредственными. В другой раз повел он нас молча, Бог знает, по каким переулкам, и, кажется, нарочно выбирал самые дурные и кривые, чтоб пройти как можно дальше и неудобнее. Конца, кажется, не было этому лабиринту. „Да куда же ты ведешь нас?“ - спросил я его с нетерпением. - „Молчи, - отвечал он с досадою, погруженный как будто в размышление, - узнаешь после“. Наконец, мы выходим на площадь. Перед нами открылась вдали широкая каменная лестница, наверху по бокам ее два огромных коня, которых под уздцы держали всадники. За нею на площади конная статуя. В глубине обширное здание с высокою каланчою. - „Ну, видишь молодцов?“ - спросил мой чудак. - „Вижу. Да что же это такое?“ - „Хороши?“ - Между тем мы приблизились. - „Это древние статуи Диоскуров, из театра Помпеева. А это Марк Аврелий на коне. А это Капитолий!“ Капитолий, - можно себе представить, какое впечатление производило такое полновесное слово. Но было мне и много досады с Гоголем. Он никогда не мог поспеть никуда к назначенному сроку и всегда опаздывал. Его нельзя было вытащить никуда иначе, как после нескольких жарких приступов. По дорогам ехать с ним - новые хлопоты и досады. В Италии господствовала в то время система паспортов. - „Gli passaporti!“ слышалось на каждом, кажется, перекрестке. Гоголь ни за что на свете не хотел никому показывать своего паспорта, и его надо было клещами вытаскивать из его кармана. Он уверял меня даже, что когда ездит один, то никогда не показывает паспорта никому по сей Европе под разными предлогами. Так и при нас, - не дает, да и только; начнет спорить, браниться и, смотря в глаза полицейскому чиновнику, примется по-русски ругать на чем свет стоит его, императора австрийского, его министерство, всех гонфалоньеров и подест (начальники городских кварталов и главы городов в Италии. - Б. С.), но таким тоном, таким голосом, что полицейский думает слышать извинения и повторяет тихо: - „Signore, passaporti!“ Так он поступал, когда паспорт у него в кармане, и стоило только вынуть его, а это случалось очень редко; теперь - представьте себе, что паспорта у него нет, что он засунул его куда-нибудь в чемодан, в книгу, в карман. Он должен, наконец, искать его, потому что мы приступаем с просьбами: надо ехать, а не пускают. Он начинает беситься, рыться, не находя его нигде, бросать все, что попадется под руку, и наконец, найдя его там, где нельзя и предполагать никакой бумаги, начнет ругать самый паспорт, зачем он туда засунулся, и кричать полицейскому: „На тебе паспорт, ешь его!“ - и проч., да назад взять не хочет. Преуморительные были сцены. Кто помнит, как читал Гоголь свои комедии, тот может вообразить их, и никто более. Расскажу еще кстати один анекдот о Гоголе. После чаю он обыкновенно водил нас по Риму и к двум часам приводил в гостиницу Лепри на Корсо или к Salinata, близ Piazza di Spagna, обедать; но сам никогда ничего не ел, говоря, что не имеет аппетита и что только часам к шести может что-нибудь проглотить. Так он оставлял нас, и мы после обеда шли к Шевыреву или к учителю, который давал нам итальянские уроки. Так продолжалось недели две. Однажды вечером встретился я у княгини Волконской с Бруни (художник Федор Антонович Бруни (1799–1875), автор картины „Медный змий“. - Б. С.) и разговорился о Гоголе. - „Как жаль, - сказал я, - что здоровье его так медленно поправляется!“ - „Да чем же он болен?“ - спрашивает меня с удивлением Бруни. - „Как чем? - отвечаю я: - Разве вы ничего не знаете? У него желудок расстроен; он не может есть ничего“. „Как не может, что вы говорите? - воскликнул Бруни, захохотав изо всех сил. - Да мы ходим нарочно смотреть на него иногда за обедом, чтоб возбуждать в себе аппетит: он ест за четверых. Приходите когда угодно, около шести часов к Фалькони“. Отправились мы гурьбой на другой день к Фалькони. Это была маленькая, тесненькая траттория, в захолустье, в роде наших харчевен, если и почище, то немного. Но Фалькони славился отличной, свежей провизией. Мы пришли и заперлись наглухо в одной каморке подле Гоголевой залы, сказав, что хотим попировать особо и спросили себе бутылку Дженсано. К шести часам, слышим, действительно, является Гоголь. Мы смотрим через перегородку. Проворные мальчуганы, camerieri, привыкшие к нему, смотрят в глаза и дожидаются его приказаний. Он садится за стол и приказывает: макарон, сыру, масла, уксусу, сахара, горчицы, равиоли, броккали… Мальчуганы начинают бегать и носить к нему то то, то другое. Гоголь, с сияющим лицом, принимает все из их рук за столом, в полном удовольствии, и распоряжается: раскладывает перед собой все припасы, - груды перед ним возвышаются всякой зелени, куча стеклянок со светлыми жидкостями, все в цветах, лаврах и миртах. Вот приносятся макароны в чашке, открывается крышка, пар повалил оттуда клубом. Гоголь бросает масло, которое тотчас расплывается, посыпает сыром, становится в позу, как жрец, готовящийся совершить жертвоприношение, берет ножик и начинает разрезывать… В эту минуту наша дверь с шумом растворяется. С хохотом мы все бежим к Гоголю. - „Так-то брат, - восклицаю я, - аппетит у тебя нехорош, желудок расстроен? Для кого же ты это наготовил?“ Гоголь на минуту сконфузился, но потом тотчас нашелся и отвечал с досадою: „Ну, что вы кричите, разумеется, у меня аппетита настоящего нет. Это аппетит искусственный, я нарочно стараюсь возбудить его чем-нибудь, да черта с два, возбужу, как бы не так! Буду есть, да нехотя, и все как будто ничего не ел. Садитесь же лучше со мной; я вас угощу“. - „Ну, так угости. Мы хоть и пообедали, но твои искусственные приготовления такие аппетитные…“ - „Чего же вы хотите? Эй, камериере, принеси!“ - и пошел, и пошел: agrodolce, di cigno, pelustro, testa di suppa Inglese, moscatello, и пр., и пр. Началось пирование, очень веселое. Гоголь уписывал за четверых и все доказывал, что это так, что это все ничего не значит и желудок у него расстроен».

Во время пребывания в Риме в 1839 г. П. вел дневник, где запечатлел свои встречи с Гоголем: «26 марта. Толковали с Гоголем о русской литературе, за рюмками сладенького и легонького Дженсано, ей на здоровье и на освобождение от ига двадесяти язык».

5 мая н. ст. 1839 г. Гоголь писал П. из Рима: «Иосиф, кажется, умирает решительно. Бедный, кроткий, благородный Иосиф (И. М. Виельгорский. - Б. С.). Не житье на Руси людям прекрасным; одни только свиньи там живущи!.. Здоровье мое так же неопределенно, и глупо, и странно, как и при тебе. Живу надеждою на Мариенбад».

П. вспоминал, как летом 1839 г. «в Мариенбаде произошла история. Гоголь занемог в Марсели, но не хотел лечиться, а Иноземцев (известный врач Федор Иванович Иноземцев (1802–1869), профессор Московского университета. Б. С.), который также был тогда в Мариенбаде, больной ипохондрией, не хотел лечить. Мне надо было их сводить и упрашивать, чтоб один решился лечиться, а другой - лечить».

27 ноября 1839 г. Гоголь писал П. из Петербурга: «Я не понимаю, что со мною делается. Как пошла моя жизнь в Петербурге! Ни о чем не могу думать, ничто не идет в голову. Как вспомню, что я здесь убил месяц уже времени ужасно!»

29 ноября 1839 г. П. из Москвы писал С. П. Шевыреву: «Гоголь все еще в Петербурге; но теперь жду его с обеими сестрами, которые будут жить у нас. Он непременно должен выдать что-нибудь, и многое, потому что денег нужна ему куча и для себя, и для сестер, и для матери».

Отношения Гоголя и П. были не только отношениями двух друзей, но и отношениями автора и редактора, и на этой почве между ними случались довольно острые конфликты. Как вспоминал С. Т. Аксаков, «в конце 1841 и в начале 1842 года начали возникать неудовольствия между Гоголем и Погодиным (у которого Гоголь жил. - Б. С.). Гоголь молчал, но казался расстроенным; а Погодин начал сильно жаловаться на Гоголя: на его капризность, скрытность, неискренность, даже ложь, холодность и невнимание к хозяевам, т. е. к нему, к его жене, к матери и теще, которые будто бы ничем не могли ему угодить. Я должен признаться, к сожалению, что жалобы и обвинения Погодина казались так правдоподобными, что сильно смущали мое семейство и отчасти меня самого, а также и Шевырева. Я, однако, объясняя себе поступки Гоголя его природною скрытностью и замкнутостью, его правилами, принятыми с издетства, что иногда должно не только не говорить настоящей правды людям, но и выдумывать всякий вздор для скрытия истины, я старался успокоить других моими объяснениями. Я приписывал скрытность и даже какую-нибудь пустую ложь, которую употреблял иногда Гоголь, когда его уличали в неискренности, единственно странности его характера и его рассеянности. Будучи погружен в совсем другие мысли, разбуженный как будто от сна, он иногда сам не знал, что отвечает и что говорит, лишь бы только отделаться от докучного вопроса; данный таким образом ответ невпопад надобно было впоследствии поддержать или оправдать, из чего иногда выходило целое сплетение разных мелких неправд. Впрочем, я должен сказать, что странности Гоголя иногда были необъяснимы и остались навсегда для меня загадками. Мне нередко приходилось объяснять самому себе поступки Гоголя точно так, как я объяснял их другим, т. е. что мы не можем судить Гоголя по себе, даже не можем понимать его впечатлений, потому-то, вероятно, весь организм его устроен как-нибудь иначе, чем у нас; что нервы его, может быть, во сто раз тоньше наших: слышат то, чего мы не слышим, и содрогаются от причин, для нас неизвестных. На такое объяснение Погодин с злобным смехом отвечал: „разве что так“. Я тогда еще не вполне понимал Погодина и потому не догадывался, что главнейшею причиною его неудовольствия было то, что Гоголь ничего не давал ему в журнал, чего он постоянно и грубо требовал, несмотря на все письма Гоголя. После объяснилось, что Погодин пилил, мучил Гоголя не только словами, но даже записками, требуя статей себе в журнал и укоряя его в неблагодарности, которые посылал ежедневно к нему снизу наверх… Такая жизнь сделалась мучением для Гоголя и была единственною причиною скорого отъезда его за границу. Теперь для меня ясно, что грубая, черствая, топорная натура Погодина не могла иначе поступить с натурою Гоголя, самою поэтическою, восприимчивою и по преимуществу нежною. Погодин сделал много добра Гоголю, хлопотал за него горячо всегда и везде, передавал ему много денег (не имея почти никакого состояния и имея на руках большое семейство), содержал его с сестрами и с матерью у себя в доме и по всему этому считал, что он имеет полное право распоряжаться в свою пользу талантом Гоголя и заставлять его писать в издаваемый им журнал. Погодин всегда имел добрые порывы и был способен сделать добро даже и такому человеку, который не мог заплатить ему тем же; но как скоро ему казалось, что одолженный им человек может его отблагодарить, то он уже приступал к нему без всяких церемоний, брал его за ворот и говорил: „я тебе помог в нужде, а теперь ты на меня работай“. Докуки Погодина увенчались, однако, успехом. Гоголь дал ему в журнал большую статью под названием „Рим“, которая была напечатана в № 3 „Москвитянина“».

М. С. Щепкин свидетельствует: «Когда Гоголь напечатал свой „Рим“ в „Москвитянине“, то, по условию, выговорил себе у Погодина двадцать оттисков, но тот, по обыкновению своему, не оставил, сваливая вину на типографию. Однако Гоголь непременно хотел иметь их, обещав наперед знакомым по оттиску. И потому, настаивая на своем, сказал, разгорячась мало-помалу: „А если вы договора не держите, так прикажите вырвать из своего журнала это число оттисков“. „Но как же, - заметил издатель, - ведь тогда я испорчу двадцать экземпляров“. - „А мне какое дело до этого?.. Впрочем, хорошо: я согласен вам за них заплатить, - прибавил Гоголь, подумав немного, - только чтоб непременно было мне двадцать экземпляров моей статьи, слышите? Двадцать экземпляров!“ Тут я увел его в комнату наверх, где сказал ему: „Зачем вам бросать эти деньги так на ветер. Да за двадцать целковых вам наберут вновь вашу статью“. - „В самом деле? спросил он с живостью. - Ах, вы не знаете, что значит иметь дело с кулаком!“ - „Так зачем же вы связываетесь с ним?“ - подхватил я. - „Затем, что я задолжал ему шесть тысяч рублей ассигнациями: вот он и жмет. Терпеть не могу печататься в журналах, - нет, вырвал-таки у меня эту статью! И что же, как же ее напечатал? Не дал даже выправить хоть в корректуре. Почему уж это так, он один это знает“. Ну, подумал я, потому это так, что иначе он не сумеет: это его природа делать всё, как говорится, тяп да ляп».

17 октября 1840 г. Гоголь писал П. из Рима: «Я выехал из Москвы хорошо, и дорога до Вены по нашим открытым степям тотчас сделала надо мною чудо. Свежесть, бодрость взялась такая, какой я никогда не чувствовал. Я, чтобы освободить еще, между прочим, свой желудок из разных неудобств и кое-где засевших остатков московских обедов, начал пить в Вене мариенбадскую воду. Она на этот раз помогла мне удивительно: я начал чувствовать какую-то бодрость юности, а самое главное - я почувствовал, что нервы мои пробуждаются, что я выхожу из того летаргического умственного бездействия, в котором я находился в последние годы и чему причиною было нервическое усыпление… Я почувствовал, что в голове моей шевелятся мысли, как разбуженный рой пчел; воображение мое становится чутко. О, какая была это радость, если бы ты знал! Сюжет, который в последнее время лениво держал в голове своей, не осмеливаясь даже приниматься за него, развернулся передо мною в величии таком, что все во мне почувствовало сладкий трепет, и я, позабывши все, переселился вдруг в тот мир, в котором давно не бывал, и в ту же минуту засел за работу, позабыв, что это вовсе не годилось во время пития вод, и именно тут-то требовалось спокойствие головы и мыслей. Но впрочем, как же мне было воздержаться. Разве тому, кто просидел в темнице без свету солнечного несколько лет, придет на ум, по выходе из нее, жмурить глаза, из опасения ослепнуть, и не глядеть на то, что радость и жизнь для него, притом я думал: Может быть, это только мгновенье, может, это опять скроется от меня, и я буду потом вечно жалеть, что не воспользовался временем пробуждения сил моих… Со страхом я гляжу на себя. Я ехал бодрый и свежий на труд, на работу. Теперь… Боже. Сколько пожертвований сделано для меня моими друзьями - когда я их выплачу! А я думал, что в этом году уже будет готова у меня вещь, которая за одним разом меня выкупит, снимет тяжести, которые лежат на моей бессовестной совести. Что предо мною впереди? Боже, я не боюсь малого срока жизни, но я был уверен по такому свежему бодрому началу, что мне два года будет дано плодотворной жизни. И теперь от меня скрылась эта сладкая уверенность. Без надежды, без средств восстановить здоровье… Часто в теперешнем моем положении мне приходит вопрос: зачем я ездил в Россию, по крайней мере, меньше лежало бы на моей совести. Но как только я вспомню о моих сестрах. - Нет, мой приезд не бесплоден был. Клянусь, я сделал много для моих сестер. Они после увидят это».

В сентябре 1843 г. П. писал Гоголю: «Когда ты затворил дверь, я перекрестился и вздохнул свободно, как будто гора свалилась у меня тогда с плеч; все, что узнавал я после, прибавило мне еще более муки, и ты являлся, кроме святых, высоких минут своих, отвратительным существом».

На экземпляре «Выбранных мест из переписки с друзьями», подаренном П., Гоголь сделал такую надпись: «Неопрятному и растрепанному душой Погодину, ничего не помнящему, наносящему на всяком шагу оскорбления другим и того не видящему, Фоме Неверному, близоруким и грубым аршином меряющему людей, дарит сию книгу, в вечное напоминание грехов его, человек, также грешный, как и он, и во многом еще неопрятнейший его самого». В письме С. П. Шевыреву от 11 февраля 1847 г. он следующим образом объяснил ее появление: «Я давно уже, слава Богу, ни на кого не сержусь, но для надписи я прибирал нарочно самые жесткие слова, желая усилить в глазах его те недостатки, которые кажутся ему небольшими и неважными, и несколько даже уязвить душу. Что ж делать? Иных людей не заставишь по тех пор развязать, как следует, язык, покуда не рассердишь. К тому ж я угощал его тем же, чем угощаю себя ежедневно и чем желал бы, чтобы потчевали меня почаще другие. Впрочем, напрасно ты такого дурного мнения о Погодине. Он гораздо лучше, чем ты его себе представляешь, и особенно теперь. Он великодушен, и это составляло всегда главную черту его характера, несмотря на все недостатки его: он сам станет колоть себя и поражать именно моими словами, теми самыми, которые я прибрал ему в надпись. В доказательство же, что я ничего не имею противу его на душе своей, прилагаю при сем письмецо к нему самому».

8 июля 1847 г. Гоголь писал П.: «перед моим приездом в Москву (осенью 1841 г. - Б. С.) я писал еще из Рима С. Т. Аксакову, что я нахожусь в таком положении моего душевного состояния, во время которого я долго не буду писать, что я прошу поверить мне на слово; что прошу его изъяснить это тебе, чтобы ты не требовал от меня ничего в журнал. Приехавши в Москву, я остановился у тебя со страхом, точно предчувствуя, что быть между нами неприятностям. В первый же день я повторил тебе эту самую просьбу. Я ничего не умел тебе сказать и ничего не в силах был изъяснить. Я сказал тебе только, что случилось внутри меня что-то особенное, которое произвело значительный переворот в деле творчества моего; что сочинение мое от этого может произойти слишком значительным. Я сказал, что оно так будет значительно, что ты сам будешь от него плакать и заплачут от него многие в России… Ничего больше я не успел сказать тебе. Знаю только: я просил со слезами тебя во имя Бога поверить словам моим. Ты был тогда растроган и сказал мне: „верю“. Я просил тебя вновь не требовать ничего в журнал. Ты дал мне слово. На третий, на четвертый день ты стал задумываться. Тебе начали сниться черти. Из моих бессильных и неясных слов ты стал выводить какие-то особенные значения. Я потихоньку скорбел, но не говорил ничего, - знал, что я ничего не смогу объяснить, а только наклеплю на самого себя. Но когда через две недели после того объявил мне, что должен дать тебе статью в журнал, точно как будто бы между нами ничего и не происходило (возможно, отказ давать статьи в „Москвитянин“ П. расценил как своеобразное кокетство. - Б. С.), это меня изумило и в то же время огорчило сильно. А когда ты потом еще недели через три напомнил мне вновь, говоря, что я должен дать тебе статью, это напоминание показалось мне так низким, неблагодарным и неделикатным, что я стал презирать тебя. Я не старался скрывать перед тобою презренье (согласимся, что повод для презренья был ничтожен. - Б. С.). Напротив, я тебе показывал его при всяком случае почти явно. Не понимая, из какого источника оно происходит, ты принимал его просто за гордость, и встречая гневное выражение лица при всяких, даже небольших случаях, ты заключил, что во мне поселился сам демон гордости во всем сатанинском своем виде, и думал, что это уже моя натура, что я непременно со всеми так обращаюсь, тогда как, признаюсь тебе поистине, ни с кем в мире я не обращался так дурно, как с тобою… С этих пор пошло у нас навыворот. Видя, как ты обо мне путался и терялся в заключениях, я говорил себе: „путайся же, когда так!“ И уже назло тебе начал делать иное, мне вовсе не свойственное, ни моей натуре, с желаньем досадить тебе».

12 мая 1848 г. Гоголь писал П. из Васильевки: «Что сказать тебе об отрывках из нового труда твоего: Русской истории? - то разве, что в этом твореньи твоем у тебя явилось все то, что прежде недоставало тебе. Я даже думаю, что вряд ли Русской гражданин в нынешнюю эпоху может сделать лучше приношенье земле своей, какое сделаешь ей ты этой историей, если с таким же успехом поведешь дело далее, с каким начал. Потребность истории в нынешнее время ощутительна. Может быть, только с помощью ее можно спасти нам добро наше, расхищаемое татями. О себе скажу только, что еле-еле осматриваюсь. Вижу предметы вокруг меня как бы сквозь какую-то мглу. Многое для меня покуда задача. Боюсь предаться собственным заключеньям, чувствуя, что малейшей торопливостью и опрометчивостью могу наделать больше вреда, чем всякой иной писатель. Деревня покуда принимает меня не совсем неблагосклонно, воздух, кажется, здоров».

18 октября 1848 г. П. отметил в дневнике «глубокое замечание Гоголя: „Спасение России, что Петербург в Петербурге“». А последовали довольно ироничные записи:

«1 ноября. Думал о Гоголе. Он все тот же. Я убедился. Только ряса подчас другая. Люди ему нипочем…

2 ноября. Гоголь по два дня не показывается; хоть бы спросил: чем ты кормишь двадцать пять человек?..

19 ноября. Православие и самодержавие у меня в доме: Гоголь служил всенощную, - неужели для восшествия на престол?..

24 декабря 1848 г. П. писал М. А. Максимовичу: «Гоголь жил у меня два месяца, а теперь переехал к графу А. П. Толстому, ибо я сам переезжаю во флигель (где прежде жил Гоголь; вероятно, переселение произошло из-за ремонта. - Б. С.)… Он здоров, спокоен и пишет».

15 октября 1849 г. П. записал в дневнике: «Вечер. Князь Енгалычев, Киреевский, Григорьев. Духовная беседа, а Гоголь скучал и улизнул».

7 марта 1851 г. Гоголь из Одессы выразил соболезнование П. в связи с кончиной его матери Аграфены Михайловны Погодиной (1776–1850): «Добрая мать, так тебя любившая, уже теперь не молится за тебя здесь на земле, она уже там… Она завещает теперь тебе молиться о ней. Не позабывай по мне панихид. Панихиды по близким душе успокаивают много нашу собственную душу. Да и самим мыслям становится после того как-то способнее и удобнее стремиться туда, куда им предписан закон стремиться, и самые кандалы на ногах, на которые ты жалуешься и которые у всякого человека на земле, становятся тогда неслышней и легче».

Последнее письмо Гоголь написал П. в сентябре 1851 г.: «Павел Васильевич Анненков, занимающийся изданием сочинений Пушкина и пишущий его биографию, просил меня свести его к тебе затем, чтобы набрать и от тебя материалов и новых сведений по этой части. Если найдешь возможным удовлетворить, то по мере сил удовлетвори, а особенно покажи ему старину, авось-либо твое собрание внушит уважение этим господам, до излишества живущим в Европе».

В дневнике П. сохранилось описание последних дней Гоголя. На основе дневниковых записей П. написал воспоминания: «Во вторник (5 февраля 1852 г. - Б. С.) на масленице Гоголь приезжал к своему духовнику, живущему в отдаленной части города, известить, что говеет, и спросить, когда можно приобщиться. Тот посоветовал было дождаться первой недели поста, а потом согласился и назначил четверг… В четверг (7 февраля. - Б. С.) явился Гоголь в церковь (Саввы Освященного, на Девичьем Поле. - Б. С.) еще до заутрени и исповедался. Перед принятием Св. Даров, за обеднею, пал ниц и много плакал. Был уже слаб и почти шатался… Вечером приехал он опять к священнику и просил его отслужить поутру. Из церкви заехал по соседству к одному знакомому (самому П. - Б. С.), который при первом взгляде на него заметил в лице болезненное расстройство и не мог удержаться от вопросов, что с ним случилось. „Ничего, - отвечал он, - я нехорошо себя чувствую“. Просидев несколько минут, он встал (в комнате сидело двое посторонних) и сказал, что сходит к домашним, но остался у них еще менее… В субботу на масленице (9 февраля. - Б. С.) он посетил некоторых своих знакомых. Никакой болезни не было в нем заметно, не только опасности; а в задумчивости его, молчаливости не представлялось ничего необыкновенного… С понедельника только обнаружилось его совершенное изнеможение. Он не мог уже ходить и слег в постель. Призваны были доктора. Он отвергал всякое пособие, ничего не говорил и почти не принимал пищи. Просил только по временам пить и глотал по несколько капель воды с красным вином. Никакие убеждения не действовали. Так прошла вся первая неделя… В воскресенье (10 февраля 1852 г. - Б.С.), перед постом, он призвал к себе одного из друзей своих (А. П. Толстого; характерно, что его П. именует „другом Гоголя“, а самого себя только „знакомым“; очевидно, тем самым П. хотел подчеркнуть, что в последние годы Гоголь отдалился от него и сблизился с кругом графа А. П. Толстого. - Б. С.) и, как бы готовясь к смерти, поручал ему отдать некоторые свои сочинения в распоряжение духовной особы (митрополита Филарета. - Б. С.), им уважаемой, а другие напечатать. Тот старался ободрить его упавший дух и отклонить от него всякую мысль о смерти. Ночью, во вторник (12 февраля. - Б. С.), он долго молился один в своей комнате. В три часа призвал своего мальчика и спросил его: тепло ли в другой половине его покоев. „Свежо“, - отвечал тот. - „Дай мне плащ, пойдем: мне нужно там распорядиться“. И он пошел, с свечкой в руках, крестясь во всякой комнате, через которую проходил. Пришед, велел открыть трубу, как можно тише, чтоб никого не разбудить, и потом подать из шкафа портфель. Когда портфель был принесен, он вынул оттуда связку тетрадей, перевязанных тесемкой, положил ее в печь и зажег свечой из своих рук. Мальчик, догадавшись, упал перед ним на колени и сказал: „барин, что вы это, перестаньте!“ - „Не твое дело, отвечал он, молись“. Мальчик начал плакать и просить его. Между тем огонь погасал, после того как обгорели углы у тетрадей. Гоголь заметил это, вынул связку из печки, развязал тесемку, и уложив листы так, чтоб легче было приняться огню, зажег опять, и сел на стуле перед огнем, ожидая, пока все сгорит и истлеет. Тогда он, перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, поцеловал мальчика, лег на диван и заплакал. „Иное надо было сжечь, сказал он, подумав, - а за другое помолились бы за меня Богу; но, Бог даст, выздоровею, и всё поправлю“. Поутру он сказал графу Александру Петровичу Толстому: „вообразите, как силен злой дух! Я хотел сжечь бумаги, давно уже на то определенные, а сжег главы Мертвых Душ, которые хотел оставить друзьям на память после своей смерти“. Вот что до сих пор известно о погибели неоцененного нашего сокровища… В четверг (14 февраля. - Б. С.) сказал: „Надо меня оставить; я знаю, что должен умереть“… В понедельник на второй неделе поста (18 февраля. - Б. С.) духовник предложил ему приобщиться и собороваться маслом, на что он согласился с радостию и выслушал все Евангелия в полной памяти, держа в руках свечу, проливая слезы. Вечером уступил было настояниям духовника принять медицинское пособие, но лишь только прикоснулись к нему, как закричал самым жалобным, раздирающим голосом: „Оставьте меня! Не мучьте меня!“ Кто ни приходил к нему, он не поднимал глаз, приказывал только по временам переворачивать себя или подавать себе пить. Иногда показывал нетерпение… Во вторник он выпил без прекословия чашку бульону, поднесенную ему служителем, через несколько времени другую и подал тем надежду к перемене в своем положении; но эта надежда продолжалась недолго… В среду обнаружились явные признаки жестокой нервической горячки. Употреблены были все средства, коих он, кажется, уже не чувствовал, изредка бредил, восклицая: „Поднимите, заложите, на мельницу, ну же, подайте!“ (вероятно, Гоголь в последние часы жизни переносился в счастливые дни детства в родной Васильевке. - Б. С.)».

О трагической развязке П. сообщила 21 февраля 1852 г. его теща Е. Ф. Вагнер: «Сего утра в восемь часов наш добрый Николай Васильевич скончался, был все без памяти, немного бредил, по-видимому, он не страдал, ночь всю был тих, только дышал тяжело; к утру дыхание сделалось реже и реже, и он как будто уснул, болезнь его обратилась в тифус; я у него провела две ночи, и при мне он скончался. Накануне смерти у Гоголя был консилиум; его сажали в ванну, на голову лили холодную воду, облепили горчичниками, к носу ставили пиявки, на спину мушку, и все было без пользы».