Tuta bildo hele shaltighas en mia imago. Tio estis antaulonge; tamen, chio, tuta mia vivo, tiu vivo, kiam mi ankorau ne kushis chi tie kun rompitaj kruroj, estis tiel antaulonge... Mi iris lau strato, areto da homoj haltigis min. La homamaso staris kaj silente rigardis al io blanketa, prisangita, kompatige jelpanta. Tio estis malgranda bela hundeto; vagono de chevala urba fervojo transveturis ghin. Ghi estis mortanta, ghuste kiel mi nun. Iu kortisto dispushis la homamason, prenis la hundeton je kolfelo kaj forportis. La amaso disiris.
Chu forportos min iu? Ne, kushu kaj mortadu. Sed kia bela estas la vivo!.. En tiu tago (kiam okazis la malfelicho al la hundeto) mi estis felicha. Mi iris en ia ebrieco, kaj ja estis pro kio. Vi, rememoroj, ne turmentu min, lasu min! Estinta felicho, estantaj turmentoj... restu nur la suferoj, ne turmentu min la rememoroj, kiuj nevole igas komparadi... Ah, sopiro, sopiro! Ci estas pli malbona ol la vundoj.
Dume farighas varmege. La suno pribruligas. Mi malfermas la okulojn, vidas la samajn arbedojn, la saman chielon, nur che taga lumo. Kaj jen mia najbaro. Jes, tio estas turko, kadavro. Kia grandega! Mi rekonas lin, li estas tiu sama...
Antau mi kushas mortigita de mi homo. Pro kio mi lin mortigis?
Li kushas chi tie morta, sanga. Kial la sorto alpelis lin chi tien? Kiu li estas? Povas esti, ankau li, kiel mi, havas maljunan patrinon. Longe shi dum vesperoj sidados che l" pordo de sia mizera kabanacho kaj rigardados al la malproksima nordo: chu ne iras shia amata filo, shia laboranto kaj nutranto?..
Kaj mi? Kaj mi same... Mi ech intershanghus kun li. Kiel felicha li estas: li audas nenion, sentas nek doloron pro vundoj, nek mortan sopiron, nek soifon... La bajoneto eniris al li rekte en la koron... Jen sur la uniformo granda nigra truo: chirkau ghi estas sango. Tion faris mi.
Mi ne volis tion. Mi volis malbonon al neniu, kiam mi iris al la milito. Penso, ke ankau mi devos mortigadi, iel ne venis al mi. Mi nur imagadis, kiel mi metados mian bruston sub kuglojn. Kaj mi ekiris kaj metis.
Nu kio do? Malsaghulo, malsaghulo! Kaj chi tiu malfelicha felaho (sur li estas egipta uniformo) - li estas kulpa ankorau malpli. Antau ol oni ilin metis, kiel sardelojn en barelon, sur shipon kaj ekveturigis al Konstantinopolo, li ech ne audis pri Rusio, nek pri Bulgario. Oni ordonis al li iri, kaj li ekiris. Se li ne ekirus, oni lin batus per bastonoj, au, povas esti, iu pashao enigus en lin kuglon el revolvero. Li iris longan malfacilan vojon de Stambulo ghis Rushchuko. Ni atakis, li defendis sin. Sed, vidante, ke ni, timigaj homoj ne timantaj lian patentan anglan pafilon de Pibodi&Martini chiam rampas kaj rampas antauen, li eksentis teruron. Kiam li volis foriri, iu malgranda hometo, kiun li povus mortigi per unu bato de sia nigra pugno, alsaltis kaj enpikis al li bajoneton en la koron.
Pri kio do li estas kulpa?
Kaj pri kio estas kulpa mi, kvankam mi mortigis lin? Pri kio mi estas kulpa? Pro kio min turmentas la soifo? Soifo! Kiu scias, kion signifas chi tiu vorto! Ech tiam, kiam ni iris tra Rumanio, farante en terura kvardekgrada varmego transirojn po kvindek verstoj, tiam mi ne sentis tion, kion mi sentas nun. Ah, se iu ajn venus!
Dio mia! Ja en lia grandega akvujo eble estas akvo! Sed mi devas ghisrampi lin. Kion tio kostos! Tutegale, mi ghisrampos.
Mi rampas. La kruroj trenighas, la senfortighintaj brakoj apenau movas la senmovan korpon. Ghis la kadavro estas proksimume du klaftoj, sed por mi tio estas pli multe - ne pli multe, sed pli malbone, ol dekoj da verstoj. Tamen estas necese rampi. La gorgho brulas, bruligas, kiel per fajro. Kaj ja sen akvo mi mortos pli baldau. Tamen, povas esti...
Kaj mi rampas. La piedoj sin krochas je tero, kaj chiu movo elvokas netolereblan doloron. Mi krias, sed tamen rampas. Fine jen li. Jen la akvujo... en ghi estas akvo - kaj kiel multe! Shajnas, pli ol duono. Ho! La akvo sufichos al mi por longe... ghis la morto!
Vi savas min, mia viktimo!.. Mi komencis deligi la akvujon, min apoginte sur unu kubuton, kaj subite, perdinte ekvilibron, falis per la vizagho sur la bruston de mia savanto. De li jam estis sentebla forta kadavra odoro. Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его. В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие-то люди что-то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что-то внизу, и видел одного, замеченною им, солдата, который, порываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» — и видел еще что-то странное. Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек, в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что-то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за горло. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот. Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен, или он взят в плен мною?» — думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что-то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее. Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.) Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их. С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского генерала, которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал. Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже крови. Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали. Пьер побежал вниз. «Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!» — думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок, двигавшихся с поля сражения. Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди, и в особенности налево у Семеновского, кипело что-то в дыму, и гул выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил.
"МЕДВЕЖОНОК"
Тусклым горели огнем.
Желтый стоял чемодан,
Щупал холодный наган.
Тихо подъехали к дому знакомому,
Встали и молча пошли.
Санки с извозчиком тут же отъехали,
Снег заметал их следы.
Двери бесшумно вскрывать,
Чтобы сигнал подавать.
Двери, комоды, шкафы.
Лишь «медвежонок» глядит вызывающе
Из наступающей тьмы.
Против большого окна.
Возле стального замка.
И двери шкафа открылись бесшумно,
Мы не спускали с них глаз:
Деньги заветные ровными пачками
С полок смотрели на нас.
Тысяч сто двадцать рублей.
Тут же решил я покинуть столицу,
Выехать в несколько дней.
В синем английском пальто,
Даже не глянув в окно.
Утром мы были в Москве.
Вечером Харьков мелькнул огоньками
И скрылся в задумчивой мгле.
Грозный, Ростов и Сухум.
С южным названьем Батум.
Там отдыхал от тюрьмы,
Там познакомился с миленькой девочкой -
Чудом земной красоты.
Деньги заветные быстро растаяли.
Надо идти воровать!
Надо идти и опять окунуться
В хмурый и злой Петроград.
И вот теперь я сижу в одиночке,
Злую судьбу я кляну.
Если годочков с десяток не стукнут мне,
То полечу на Луну.
В нашу гавань заходили корабли. Пермь, "Книга", 1996.
Упоминание Петрограда говорит о том, что песня возникла между 18 августа 1914 года и 26 января 1924 года: до этого город назывался Санкт-Петербургом, а позднее - Ленинградом. Причем столицей Петроград был до 10 марта 1918 года , когда его покинуло советское правительство (12 марта 1918 столицей стала Москва, а 11 марта у РСФСР вообще не было столицы - правительство ехало в поезде). То есть, вероятно, песня дореволюционная.
«МЕДВЕЖОНОК» (Помню я ночку)
Фима Жиганец. Блатная лирика. Ростов-на-Дону, 2001, с. 101-105.
Эта песня является классическим примером старой воровской баллады. Время её создания - между 1914 и 1924 годами; именно в этот период столицей страны был Петроград, как о том поётся в песне. Позже столица была перенесена в Москву. Поэтому очень легко вычленить ряд более поздних вставок - например, о газете «Ленинградская правда» или тем более о «начале второй пятилетки» и всеобщей паспортизации населения. Конечно, блатной народ вворачивал новые куплеты о том, что наболело: так, при введении паспортного режима многих уголовников отселяли из городов или помещали в места лишения свободы, если у них не было отметки о трудоустройстве (в ход вступала статья 35 УК - «Удаление из пределов РСФСР или из пределов отдельной местности»), и они этот «беспредел» попытались увековечить.
Вообще же песня, скорее всего, родилась ещё до революции и лишь затем постепенно обрастала новыми деталями и подробностями. Рассказывая о воровских песенных балладах, Варлам Шаламов пишет:
«Классическим примером этого рода является песня «Помню я ночку осеннюю, тёмную». Песня имеет много вариантов, позднейших переделок. Все позднейшие вставки и замены хуже, грубее первого варианта, рисующего классический образ идеального блатаря-медвежатника, его дело, его настоящее и будущее».
Действительно, в позднейших версиях песни часто встречаются слова и выражения «блатной фени» - уголовного жаргона, которые в оригинале не употреблялись. Например, в позднем варианте строка «Чтобы сигнал подавать» заменена на «Чтобы на стрёме стоять». Вот ещё примеры - «Дверца открылась, как крышка у тачки» (вместо «Дверца раскрылась бесшумно и медленно»), «Мы поклялись не замедлить с отвалом» (вместо «И поспешил рано утром с вокзала я») и проч. Я предлагаю вниманию читателя классический вариант, где неведомый автор рисует идеальный образ вора-«джентльмена». Тот же Варлам Шаламов очень точно заметил по этому поводу:
«Есть в этом образе «вора-джентльмена» и некая тоска души блатаря по недостижимому идеалу. Поэтому-то «изящество», «светскость» манер в большой цене среди воровского подполья, Именно оттуда в блатарский лексикон попали и закрепились там слова: «преступный мир», «вращался», «он с ним кушает» - всё это звучит и не высокопарно, и не иронически. Это термины определённого значения, ходовые выражения языка».
Баллада об ограблении питерского банка - одно из немногих описаний классического воровского идеала. Позже разбитные блатари и уркаганы добавили этому образу немалую дозу грубости, цинизма, жестокости.
***
Помню я ночку осеннюю, тёмную, (1)
В санках мы мчались втроём,
Лишь по углам фонари одинокие
Тусклым мерцали огнём. (2)
В наших санях под медвежьей полою
Жёлтый стоял чемодан,
Каждый невольно холодной рукою
Щупал бельгийский наган. (3)
Тихо мы к зданию банка подъехали,
Встали и молча пошли.
Сани с извозчиком быстро отъехали,
Снег заметал их следы. (4)
Двое зашли в подворотню огромную
Двери бесшумно вскрывать,
Третий остался на улице тёмной,
Чтобы сигнал подавать. (5)
Тихо вошли в помещенье с товарищем -
Стулья, комоды, шкафы...
Лишь «медвежонок» (6) глядел вызывающе
Из окружающей тьмы.
Свёрла английские, быстрые бестии,
Словно два шмеля, в руках,
Вмиг просверлили четыре отверстия
В сердце стального замка. (7)
Дверцы раскрылись бесшумно и медленно,
Мы не спускали с них глаз.
Ровными пачками деньги заветные (8)
С полок смотрели на нас.
Долю тогда получил я немалую -
Ровно сто тысяч рублей.
И поспешил рано утром с вокзала я
Выехать в этот же день. (9)
Скромно одетый, с букетом в петлице,
В сером английском пальто.
Ровно в семь тридцать покинул столицу,
Даже не глянул в окно.
Поезд понёс меня с бешеной скоростью,
Утром мы были в Москве.
Позднею ночью по Харьковской волости
Мчались в задумчивой мгле.
Вот промелькнул и растаял за окнами
Папа Ростов-на-Дону.
Вышел на станции с южным названием,
Что утопала в цвету.
Там наслаждался роскошной природою
Без городской суеты.
Там, на концерте в саду, познакомился
С чудом земной красоты.
Деньги, как снег, очень быстро растаяли,
Надо вернуться назад.
Надо вернуться и вновь окунуться
В хмурый и злой Петроград.
Звали на дело меня.
А ты у окошка стояла и плакала
И не пускала меня.
Вот мы подъехали к зданью знакомому,
Толька совсем не к тому.
Знало о том ГПУ.
Раненый в грудь я упал,
И на последнем своём преступлении
Счастье вора
потерял. (10)
Кончилась ты под замком.
,
Бродит с клюкой под окном.
Бреду по дороге под строгим конвоем,
Злую судьбину кляну.
Десять со строгой теперь получаю
Или иду на луну. (11)
(1) Перекликается с начальной строкою романса В. Витте «Помню я дивную
ночь ароматную».
(2) Именно с этого куплета начинаются все классические варианты песни.
Однако в более поздних версиях песня открывается другими словами:
«Помню, в начале второй пятилетки
Стали давать паспорта.
Мне не хватило «рабочей» отметки,
И отказали тогда.
Надо опять воровать.
Помню, решил я с товарищем верным
Банк городской обобрать».
(3) Вариант –
«Каждый невольно дрожащей рукою
Щупал холодный наган».
Также существует другой вариант -
«В наших санях под медвежьею полостью
Желтый стоял чемодан.
Каждый из нас, отрешившийся полностью,
Щупал бельгийский наган».
(4) Вариант-
«Помню, подъехали к дому высокому,
Вышли и сами пошли.
Кучер седой разворачивал сани,
Чтобы следы замели».
(5) Вариант - «Чтобы на стрёме стоять».
«Стоять на стрёме» -
охранять безопасности во время воровской операции.
(6) Медвежонок - небольшой сейф, стальной несгораемый шкаф; медведь -
большой сейф; медвежатник - взломщик сейфов.
(7) Вариант -
«Помню, как сверла, стальные и крепкие,
Точно два шмеля, жужжат.
Вмиг просверлили четыре отверстия
Возле стального замка».
(8) В более позднем варианте - «деньги советские».
(9) Вариант -
«Мы поспешили не медлить с отвалом,
Скрыться как можно скорей».
(10) Далее в некоторых вариантах следует поздняя вставка –
«Если раскрыть «Ленинградскую правду»,
Там на последнем листе
Все преступления по Ленинграду
И приговоры в суде».
(11) Идти на луну – попасть под расстрел (выражение появилось из песни
«Гоп со смыком»)
ВАРИАНТЫ (6)
1. Медвежатник
Стали давать паспорта.
Мне не хватало рабочей отметки,
И отказали тогда.
Что же мне делать со счастием медным -
Надо опять воровать.
Банк городской обобрать.
Помню ту ночь ленинградскую темную,
В санях неслись мы втроем.
Лишь по углам фонари одинокие
Тусклым мерцали огнем.
В санях у нас под медвежьею полостью
Желтый лежал чемодан,
Каждый из нас отрешившися полностью
Верный нащупал наган.
Встали и молча пошли.
Снег заметал их следы.
Двое зашли в подворотню заветную
Стали замки отпирать,
Чтобы на стреме стоять.
Вот мы зашли в помещенье знакомое:
Стулья, диваны, шкафы.
Молча смотрел с высоты.
Словно два шмеля в руках,
Вмиг просверлили четыре отверстия
В сердце стального замка.
Дверца открылась как крышка у тачки,
Я не сводил с нее глаз.
С полок глядели на нас.
Помню, досталась мне сумма немалая:
Ровно сто тысяч рублей.
Мы поклялися не медлить с отвалом,
Скрыться как можно скорей.
Прилично одетый, с гвоздикой в петлице,
В сером английском пальто,
Я ровно в семь тридцать покинул столицу,
И даже не глянул в окно.
И вот я очнулся на маленькой станции,
Город хороший, город пригожий,
Здесь я решил отдыхать.
Стали кутить и гулять.
Так мои деньги, к несчастью, закончились.
Надо идти воровать!
Деньги мои словно снег все растаяли,
Надо вернуться назад,
Чтоб с головой словно браться за старое,
В хмурый и злой Ленинград.
Только совсем не к тому.
Шли в этом доме не раз ограбления,
Знало о нем ГПУ.
Выстрел раздался без предупреждения,
Раненный в грудь я упал,
Так на последнем своем преступлении
Счастье вора потерял.
Там на последнем листе,
И приговоры там все.
Кончилась ты под замком.
Вот уже старость, старуха горбатая
Бродит с клюкой под окном.
Жизнь развеселая, жизнь поломатая,
Кончилась ты под замком.
Вот уже старость, старуха горбатая
Бродит с клюкой под окном.
Расшифровка фонограммы Алексея Козлова, аудиокассета "Пионерские блатные 2", ТОО "Московские окна ЛТД", 1998.
2. Помню, в начале второй пятилетки...
Помню, в начале второй пятилетки
Стали давать паспорта.
И отказали тогда.
Что же мне делать со счастием медным?
Надо опять воровать.
Вот и решил я с товарищем верным
Банк городской обобрасть.
Помню ту ночь ленинградскую темную -
Быстро в санях мы неслися втроем,
Лишь по углам фонари одиноко
Тусклым мерцали огнем.
В санях у нас под медвежею полостью
Желтый лежал чемодан.
Каждый из нас, из решившихся полностью,
Вороненный сжимал наган.
Вот мы подъехали к зданью высокому,
Вышли и тихо пошли.
А сани с извозчиком быстро отъехали;
Снег заметал их следы.
Двое зашли в подворотню высокую,
Чтобы замки отпирать.
Третий остался на улице темной,
Чтобы на стреме стоять.
Вот мы зашли в помещенье знакомое -
Стулья, диваны, шкафы,
Денежный ящик с печальной истомою
Тупо смотрел с высоты.
Сверла английские – быстрые бестии,
Словно три шмеля в руках,
Вмиг просверлили четыре отверстия
В сердце стального замка.
Дверца открылась, как крышка у тачки -
Я не сводил с нее глаз, -
Деньги советские ровными пачками
С полок глядели на нас.
Ровно сто тысяч рублей.
Мы поклялись не замедлить с отвалом
И выехать в этот же день.
Прилично одетый, с красивым букетом,
В сером английском пальто,
Город в семь тридцать покинул с приветом,
Даже не глянул в окно.
Вот я очнулся на маленькой станции
С южным названьем подстать.
Город хороший, город пригожий -
Здесь я решил отдыхать.
Здесь на концерте я с ней познакомился,
Начал кутить и гулять.
Деньги мои все, к несчастию, кончились;
Надо опять воровать.
Деньги мои, словно снег, все растаяли -
Надо вернуться назад,
Вновь с головою браться за старое -
В хмурый и злой Ленинград.
Помню, подъехали к зданью знакомому,
Только совсем не к тому;
Шли в этом доме не раз ограбления,
Знало о том ГПУ.
Раненный в грудь я упал.
И на последнем своем преступлении
Карьеру вора потерял.
Возьмите газету «Вечерняя Красная»,
Там на последнем листе
И приговоры в суде.
Жизнь развеселая, жизнь поломатая,
Кончилась ты под замком!..
Только вот старость - старуха горбатая -
Бродит с клюкой под окном.
Черный ворон. Песни дворов и улиц. Книга вторая / Сост. Б. Хмельницкий и Ю. Яесс, ред. В. Кавторин, СПб.: Издательский дом "Пенаты", 1996, с. 139-144.
Близкий вариант:
Помню, в начале второй пятилетки...
Помню, в начале второй пятилетки
Стали давать паспорта.
Мне не хватило «рабочей» отметки,
И отказали тогда.
Что же мне делать со счастием медным?
Надо опять воровать.
Помню, решил я с товарищем верным
Банк городской обокрасть.
Помню ту ночь легендарную темную -
Быстро в санях мы неслися втроем.
Лишь по углам фонари одиноко
Тусклым мерцали огнем.
В са
нях у нас под медвежью полостью
Желтый лежал чемодан.
Каждый из нас, из решившихся полностью,
Холодный нащупал наган.
Вот мы подъехали к зданью высокому,
Вышли и тихо пошли,
А сани с извозчиком быстро отъехали;
Снег заметал их следы.
Двое зашли в подворотню высокую,
Чтобы замки отпирать.
Третий остался на улице темной,
Чтобы на стреме стоять.
Вот мы зашли в помещенье знакомое -
Стулья, диваны, шкафы,
Денежный ящик с печальной истомою
Тупо смотрел с высоты.
Сверла английские – быстрые бестии,
Словно три шмеля в руках,
Вмиг просверлили четыре отверстия
В сердце стального замка.
Дверца открылась, как крышка у тачки, -
Я не сводил с нее глаз.
Деньги советские ровными пачками
С полок глядели на нас.
Помню, досталась мне сумма немалая -
Ровно сто тысяч рублей.
Мы поклялись не замедлить с отвалом
И выехать в тот же день.
Прилично одетый, с красивым букетом,
В сером английском пальто,
Город в семь тридцать покинул с приветом,
Даже не глянул в окно.
Вот я очнулся на маленькой станции
С южным названьем под стать.
Город хороший, город пригожий -
Здесь я решил отдыхать.
Здесь, на концерте, я с ней познакомился,
Начал кутить и гулять.
Деньги мои все, к несчастию, кончились -
Надо опять воровать.
Деньги мои, словно снег, все растаяли -
Надо вернуться назад,
Вновь с головою браться за старое -
В хмурый и злой Ленинград.
Помню, подъехали к зданью знакомому,
Только совсем не к тому;
Шли в этом доме не раз ограбления,
Знало о том ГПУ.
Сразу разда
лося несколько выстрелов,
Раненный в грудь, я упал
И на последнем своем преступлении
Карьеру вора
потерял.
Возьмите газету «Вечерняя правда»,
Там, на последнем листе,
Все преступления Ленинграда
И приговоры в суде.
Жизнь развеселая, жизнь поломатая,
Кончилась ты под замком!..
Только вот старость - старуха горбатая -
Бродит с клюкой под окном.
Блатная песня: Сборник. – М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2002.
3. Медвежатник
Под кайфом родился, под кайфом крестился,
Под кайфом пошел воровать,
Под кайфом ловили, под кайфом судили,
Без кайфа свой срок отбывать.
В ней два легавых сидят.
В спину два дула торчат.
Помнишь, курносая, бегала босая,
Я в нее камни кидал.
И я тебя милой назвал.
Помнишь два друга, два верных товарища
Звали на дело меня.
А ты у калитки стояла и плакала,
И не пускала меня.
Вот мы подъехали к дому знакомому,
Встали и тихо зашли.
Снег заметал все следы.
Словно два шмеля жужжат.
В сердце стального замка.
Дверце заветное тихо открылося,
Я не спускал с него глаз,
Деньги советские с дедушкой Лениным
С полки смотрели на нас.
Мчится карета по улице где-то,
В ней два легавых сидят.
Я – между ними, и руки в браслетах,
В спину два дула торчат.
В нашу гавань заходили корабли. Вып. 4. М., Стрекоза, 2001.
4. Рассказ про "медвежонка"
Помню я, тихою зимнею ноченькой
В санках неслись мы втроем.
Лишь по углам фонари одинокие
Тусклым горели огнем.
В наших санях под медвежьею шкурою
Желтый стоял чемодан,
Каждый невольно дрожащей рукою
Щупал холодный наган.
Вышли и молча пошли.
Санки с извозчиком быстро отъехали,
Снег заметал их следы.
Двое пошли под ворота железные
Двери бесшумно вскрывать,
Третий остался на улице темной,
Чтобы на стреме стоять.
Тихо вошли в помещенье угрюмое:
Двери, комоды, шкафы...
Лишь «медвежонок» глядел вызывающе
Из наступающей тьмы.
Сверла стальные гудели шмелями
Против большого окна.
Вмиг просверлили четыре отверстия
Возле стального замка.
Двери шкафа отворились бесшумно,
Мы не спускали с них глаз:
Деньги огромные ровными пачками
С полок смотрели на нас.
Долю тогда получил я немалую:
Тысяч сто двадцать рублей.
Тут же решил я слинять из столицы,
Выехать в несколько дней.
Скромно одетый, с букетом в петлице,
В синем английском пальто,
Ровно в семь тридцать покинул столицу я,
Даже не глянув в окно.
Поезд помчал меня с бешеной скоростью,
Утром мы были в Москве,
Вечером Харьков мелькнул огоньками,
Скрывшись в украинской мгле.
Сутки еще промелькнули в движении:
Грозный, Ростов и Сухум,
Утром подъехали к станции маленькой
С южным названьем Батум.
Там наслаждался я дивной природою,
Там отдыхал от тюрьмы,
Там познакомился с ласковой девушкой -
Чудом земной красоты.
Деньги заветные быстро растаяли,
Надо опять воровать!
Надо опять возвращаться с наганом
В хмурый и злой Ленинград...
Помню, подъехали к зданью знакомому,
Только совсем не к тому;
Шли в этом доме не раз ограбления,
Знало о том ГПУ.
Сразу раздалось несколько выстрелов,
Раненный в грудь, я упал
И, на последнем своем преступлении
Карьеру вора потерял.
Возьмите газету "Вечерняя Красная",
Там на последнем листе,
Все преступления ленинградские
И приговоры в суде.
Жизнь развеселая, жизнь поломатая,
Кончилась ты под замком.
Только вот старость - старуха проклятая -
Бродит с клюкой под окном.
И вот теперя сижу в одиночке,
Злую судьбу я кляну.
Если годочков с десяток накинут мне -
То улечу на Луну!
Сиреневый туман: Песенник / Сост. А. Денисенко - Серия "Хорошее настроение". Новосибирск, "Мангазея", 2001.
5. Помню, в начале второй пятилетки…
Помню, в начале второй пятилетки
Стали давать паспорта.
Мне не хватило рабочей отметки,
И отказали тогда.
Что же мне делать со счастием бедным?
Надо опять воровать.
Вот и решил я с товарищем верным
Банк городской обобрать.
Помню ту ночь в Ленинграде глубокую,
В санях неслись мы втроём.
Лишь по углам фонари одинокие
Тусклым мерцали огнём.
В санях у нас, под медвежьею полостью,
Жёлтый лежал чемодан.
Каждый из нас, отрешившихся полностью,
Верный нащупал наган.
Вот мы к высокому зданью подъехали,
Встали и быстро пошли.
Сани с извозчиком тут же отъехали,
Снег заметал их следы.
Двое зашли в подворотню заветную,
Стали замки отпирать.
Третий остался на улице ветреной,
Чтобы на стрёме стоять.
Вскоре вошли в помещенье знакомое:
Стулья, диваны, шкафы.
Денежный ящик с печальной истомою
Молча смотрел с высоты.
Свёрла английские – быстрые бестии,
Словно два шмеля в руках,
Вмиг просверлили четыре отверстия
В сердце стального замка.
Дверца открылась, как крышка у дачки.
Я не сводил с неё глаз.
Деньги советские ровными пачками
С полок глядели на нас.
Помню, досталась мне сумма немалая -
Ровно сто тысяч рублей.
Мы поклялись не медлить с отвалкою,
Скрыться как можно скорей.
Вот я на вокзале с красивым букетом,
В сером английском пальто.
Город покинул в семь тридцать с приветом,
Даже не глянул в окно.
Позже очнулся на станции крохотной
С южным названьем под стать.
Тишь да уют. Бабы семечки лузгают.
Здесь я решил отдыхать.
Здесь на концерте мы с ней познакомились,
Стали кутить и гулять.
Время прошло – мои деньги закончились.
Надо опять воровать.
Деньги мои, словно снег, все растаяли.
Что ж, возвращаюсь назад,
Чтоб с головой снова браться за старое, -
В хмурый и злой Ленинград.
К зданью подъехали без опасения,
Только совсем не к тому.
Шли в этом доме давно ограбления.
Знало о том ГПУ.
Выстрел раздался без предупреждения,
Раненный в грудь, я упал,
Так на последнем своём ограблении
Счастье вора потерял.
Если раскрыть «Ленинградскую правду»,
Там на последнем листе
Все преступления по Ленинграду,
И приговоры там все.
Жизнь развесёлая, жизнь поломатая,
Кончилась ты под замком.
Бродит с клюкой под окном.
Антология студенческих, школьных и дворовых песен / Сост. Марина Баранова. – М.: Эксмо, 2007.
6. Мчится карета по улице где-то...
Мчится карета по улице где-то,
В ней два легавых сидят.
А в спину два дула глядят.
Помнишь, курносая, бегали босыми,
Я в тебя камни кидал.
Годы промчались, и мы повстречались,
И я тебя милой назвал.
Ты полюбила за нежные ласки,
За кличку мою Уркаган,
Ты полюбила за крупные деньги,
За то, что водил в ресторан.
Моя дорогая... Моя дорогая,
Ты помнишь, как вместе с тобой
Мы целовались и обнимались
И я восхищался тобой?
Помню, два друга, два верных товарища
Звали на дело меня,
А ты у калитки стояла и плакала
И не пускала меня.
Ты говорила мне, что очень строгий
Войдет в силу новый закон.
Я это знал, но тебе не сказал, что он
В августе был утвержден.
Тебя не послушал, зашел в свою комнату,
Взял из комода наган.
Слегка улыбнулся и в путь устремился,
Лишь взгляд твой меня провожал.
Тихо подъехали к дому заветному,
Встали и тихо вошли.
Кучер блатной разворачивал сани,
И снег заметал нам следы.
Сверла английские, сверла немецкие
Словно два шмеля жужжат.
Мы просверлили четыре отверстия
В сердце стального замка.
Дверца заветная тихо открылася,
Я не спускал с нее глаз,
Деньги советские, с дедушкой Лениным,
С полок смотрели на нас.
Помню, досталась мне доля немалая -
Ровно сто тысяч рублей.
И нас, медвежатников, ВОХРа из МУРа
Всех повязала во тьме.
Мчится карета по улице где-то,
В ней два легавых сидят.
Я между ними, и руки в браслетах,
А в спину два дула глядят.
Русский шансон / Авт.-сост. И. Банников. М.: АСТ-ПРЕСС КНИГА. - (1000
советов от газеты «Комсомольская правда»), с. 157-158.
Почему оружие вызывает у нас благоговение и чувство эйфории? Когда держишь в руке заряженный пистолет, возникает особое чувство, а стрельба из него дает мощные физические ощущения.
Мне было пять лет, когда я впервые выстрелил из пистолета. Это так напугало меня, что я написал в штаны. Случилось это на пыльной стройплощадке недалеко от пограничного мексиканского городка Матаморос, где мой отец, инженер по специальности, вместе со своей бригадой строил дорогу. Пистолет принадлежал отцу, и он решил научить меня стрелять. Это был огромный револьвер с длинным откидывающимся стволом 45 калибра (об этом я узнал уже позднее). Отцу пистолет подарил на пятнадцатилетие его дядя Хулио, служивший офицером в армии, и даже в то время это была старая модель. Стрелять из него без помощи мне было трудно, и поэтому отец встал сзади меня на колени и начал помогать мне наводить оружие в цель, обхватив мои руки. В качестве мишени мы выбрали большую зеленую бутылку, установив ее на куче земли. Расстояние до цели казалось огромным, но на самом деле оно было чуть больше трех метров. За нами с трактора наблюдали рабочие и громко подбадривали, но я из-за их криков еще больше нервничал. Отец сказал, чтобы я плавно нажимал на спусковой крючок, а не дергал его. Бах! От выстрела и отдачи я отшатнулся, и если бы отец не поддерживал пистолет, я бы уронил его. В мишень я не попал. Зато обмочил штаны.
Прошли годы, и всякий раз вспоминая тот случай, отец утверждал, что я описался совсем чуть-чуть, и он бы не узнал об этом, не скажи я ему. Мне было так стыдно, что я не мог смотреть на людей на тракторе. Меня пришлось долго уговаривать, прежде чем я попытался снова. Отец снова обхватил мои руки на рукоятке, помог прицелиться и - бах! Бутылка брызнула осколками, и зрители зааплодировали. Я засмеялся и посмотрел на улыбающегося отца. Он потом говорил, что никогда не забудет радостное и возбужденное выражение моего лица.
Таким образом состоялось мое знакомство с огнестрельным оружием - со смесью страха и эйфории.
Когда я учился в начальной школе, моя семья жила в Браунсвилле, на улице Сарагосы. Нашими соседями были англосаксы и мексиканцы примерно в равном соотношении. Оружие было в каждой семье, причем зачастую это было «оружие для дома» и «оружие для машины».
Рассказов об оружии в нашем квартале циркулировало великое множество. Мой дядя Рафаэль любил рассказывать историю о том, как он потерял ключи от чемодана с одеждой и решил отстрелить замок, увидев, как это делается в кино. Чтобы уберечься от рикошета, он вытащил чемодан на улицу и поставил его на землю. Замок дядя сбил лишь с четвертого выстрела, но одна пуля пробила чемодан, и он очень расстроился, увидев, что она продырявила пиджак от его любимого белого костюма изо льна. Однако дядя все равно надел его в тот вечер на танцы. Многие девушки задавали ему вопросы о пулевых отверстиях на нагрудном кармане и на спине, и его вранье произвело на них такое впечатление, что дядя решил не штопать дыры.
А вот еще история. У нас в квартале жили муж и жена, которые часто ссорились, причем настолько громко, что соседям приходилось закрывать окна, чтобы не слышать их ругань. Мужчина был настоящий хам, так как имел привычку бить жену и даже угрожал ей оружием. Как-то вечером во время очередной потасовки женщина забежала в спальню, достала пистолет и застрелила мужа. Ее оправдали, посчитав эти действия самообороной. А соседи расценили этот случай как твердое доказательство того, что равенство между людьми обеспечивает не Бог и не закон, а полковник Кольт.
Но самой долговечной историей об оружии на улице Сарагосы был рассказ о жившем там много лет назад мексиканце, который как-то раз устроил вечеринку у себя дома. К ужасу жены и гостей он достал шестизарядный револьвер и решил весьма своеобразно развлечь их за обеденным столом игрой в русскую рулетку. Все они клялись, что хозяин был трезв и спокоен, и что он улыбался, когда вынимал из барабана патроны, оставив там один. Напуганная жена позвонила в полицию, а гости умоляли мужчину прекратить так шутить. Но ни один не попытался остановить его, боясь получить пулю. Первая попытка - щелчок. Попалась пустая камера барабана. Мексиканец засмеялся, а потом еще больше привел гостей в ужас, вставив второй патрон. Он снова провернул барабан, снова улыбнулся и снова приставил пистолет к виску. Щелчок. Тогда мужчина весело зарядил третий патрон и продолжил игру. Когда в комнату вошел полицейский и крикнул, чтобы он остановился, в барабане было уже пять патронов. Мужчина подмигнул и нажал на спусковой крючок. Снова щелчок. Его на несколько недель отправили в психиатрическую больницу в Хьюстон, и, вернувшись оттуда, он извинился перед всеми за свое поведение. Прошло несколько недель. Во время пьяной ссоры с женой этот человек достал полностью заряженный револьвер, крутанул барабан, приставил ствол к виску и - бабах!
Этот эпизод укрепил улицу Сарагосы во мнении о том, что, кроме русской рулетки, существуют рулетки еще двух видов. Это мексиканская рулетка, когда ты вынимаешь от двух до четырех патронов в зависимости от своей крутизны или безмозглости, и пьяная мексиканская рулетка, когда ты вынимаешь всего один патрон. Кто-то предпочитает называть ее техасско-мексиканской рулеткой, рассказывая собственные истории в подтверждение названия.
Черный юмор часто присутствовал в таких историях из моего техасского детства, но даже самые смешные из них не могли заставить меня забыть о том, что оружие убивает.
Я познакомился с оружием намного ближе, когда в молодости служил в армии и попал в одно маленькое подразделение, дислоцировавшееся неподалеку от корейской демилитаризованной зоны. Поскольку никто не хотел быть каптенармусом, я согласился на эту должность и стал отвечать за ротную оружейную комнату, хотя вряд ли годился для этого. Я жил один в дальнем конце лагеря в сборном ангаре, где хранилось оружие, и целыми днями изучал инструкции, наставления по стрельбе и знакомился с различными типами стрелкового оружия. Кроме винтовок M14, которыми была вооружена наша рота, в ангаре было немало оружия времен Второй мировой войны, и в мои обязанности входила его периодическая проверка на батальонном стрельбище. Самозарядная винтовка Гаранд М1, карабин М1, пистолет-пулемет М3, получивший прозвище «смазочный шприц» - я имел удовольствие стрелять из всего арсенала.
Но ничто не пришлось мне так по душе, как полуавтоматический пистолет калибра.45, о котором я очень много читал в книгах и который часто видел в кино. Говорят, что он может сбить человека с ног, даже если ему попадут в мизинец. Я долго корпел над наставлением по пистолету и вскоре научился разбирать и собирать его быстрее всех в нашем подразделении. Даже ветераны роты были под впечатлением от моей расторопности. Когда я в первый раз стрелял из него на стрельбище, я даже завопил от бурной радости. Офицер-инструктор засмеялся и сказал: «Такое ощущение, будто это божий кулак, не правда ли?»
Во время начальной боевой подготовки я заработал значок «Отличный стрелок», а в Корее за стрельбу из пистолета калибра.45 мне дали значок «Специалист», чем я очень гордился. Научившись хорошо стрелять из оружия, я поверил, что являюсь асом во всех отношениях.
Как-то вечером началась мощная гроза, и я, пропустив несколько бутылок пива в солдатском клубе, доплелся до оружейки и обнаружил на стойке у входа пистолет 45-го калибра. Сержант, дежуривший на КПП, после окончания дежурства пришел сдать его, но не найдя меня, просто оставил пистолет на видном месте. Проклиная его за халатность, я взял пистолет, чтобы убрать его в шкаф, но сделал это настолько беспечно, что случайно нажал на курок. В ангаре из гофрированного железа выстрел прогремел оглушительно, и я услышал, как пуля рикошетом отскакивает от стен. Я с опаской поставил пистолет на предохранитель, положил его на стойку и молча стоял там, слушая, как гулко бьется готовое выскочить из груди сердце. Я был уверен, что выстрел услышал весь лагерь, и сейчас ко мне набежит толпа людей, чтобы узнать, что произошло. Но никто не пришел. Видимо, гроза заглушила звук выстрела. Рикошетом пуля сделала отметины в бетонных блоках внутри ангара, а саму ее я нашел возле входа на стыке стены и пола. Мне захотелось пойти к сержанту и отругать его за то, что он оставил пистолет на стойке со снятым предохранителем и патроном в патроннике, однако я не стал этого делать. Ведь в таком случае мне пришлось бы признаться в еще большей собственной глупости, из-за которой я едва не погиб.
Тот сержант был родом из техасского Сан-Анджело, где оружие есть у всех. Он прослужил в пехоте более 20 лет и воевал в Корее. Он был знаком со многими видами стрелкового оружия. А меня считали большим знатоком 45-го калибра. Но оба мы своим примером показали, что никакие глубокие и обширные знания оружия не дают гарантию от ужасных случайностей и ошибок из-за небрежности. Я потом долгие годы хранил ту сплющившуюся пулю как напоминание об этой мрачной истине.
Я не понимал, насколько распространено огнестрельное оружие в Техасе, и какое к нему там благосклонное отношение, пока мы не переехали во Флориду. Там большинство моих знакомых, причем даже южане по рождению и привычкам, были хуже знакомы с оружием и больше опасались его, чем знакомые мне техасцы. Такое различие между регионами стало мне предельно ясно, когда я учился в колледже, и ко мне из Хьюстона приехал мой двоюродный брат Хуанито. Его остановил полицейский за разбитый подфарник, а тот заспорил. Полицейский решил обыскать машину моего брата, нашел под сиденьем револьвер 38-го калибра и подал на него в суд, заявив, что он прячет оружие. В суде Хуанито представлял наш семейный адвокат Джон Дули (John Dooley) - закоренелый техасец, с которым мы познакомились, еще когда жили в Браунсвилле. Джон был из Харлингена, и я так и не узнал, почему он переехал в Майами. Но переезд не ослабил его страстную любовь к Техасу. «В мире есть два типа людей, - говаривал он, - техасцы и все прочие засранцы».
Я отправился с ними в суд, где нам попалась понимающая судья. Она оценила то, как Джон представил Хуанито - ведь он сказал, что мой брат учится в Хьюстонском университете, является отличником, никогда прежде не нарушал закон и ни за что не стал бы держать пистолет под сиденьем, если бы знал местные правила. Кроме того, Хуанито написал арестовавшему его полицейскому письмо, в котором извинился за неподобающее поведение. Судья приговорила моего кузена к двум месяцам лишения свободы условно. Джон поблагодарил судью за понимание, но счел необходимым заметить: «В конце концов, ваша честь, мы же из Техаса, а в Техасе все ходят с оружием». Судья помрачнела, а потом заявила, что очень сильно сомневается в этом, и что в любом случае сейчас мы не в Техасе, и нам всем следует помнить об этом - сейчас и впредь. Джон вскинул голову, раздул ноздри, и какое-то время казалось, что он вот-вот скажет какую-нибудь грубость. Но он сдержался и ответил: «Конечно, ваша честь. Мы будем помнить».
Когда мы вышли из здания суда, Джон передразнил ее: «Вы сейчас не в Техасе!» Затем он посмотрел на меня с Хуанито и заявил: «Она еще будет мне указывать!»
Прошло несколько лет. Как-то раз я учил одну девушку стрелять. Она призналась мне, что боится оружия, но очень хочет узнать, каково это -стрелять из него. Поэтому я отвез ее на импровизированное стрельбище, которое мой друг устроил у себя на ферме. Я показал, как устроен пистолет 32-го калибра, рассказал девушке о мерах безопасности, а потом отдал ей пистолет и попросил повторить мои действия. После этого я зарядил оружие, мы надели наушники, и я сделал несколько выстрелов по установленным на заборе банкам. Она съежилась, услышав первые выстрелы, но быстро привыкла, и когда я передал ей пистолет, выражение лица у нее было весьма решительное. Девушка перезарядила оружие, как я ей показывал, потом изготовилась для стрельбы и прицелилась, держа пистолет обеими руками. Я стоял у нее за спиной. Она дернула спусковой крючок, вздрогнула от отдачи и чертыхнулась из-за промаха. «Нажимай плавно, не дергай», - напомнил я ей. Она так и сделала, снова промахнулась, но на сей раз выглядела увереннее. Третьим выстрелом девушка сбила банку и воскликнула: «Есть!» Она сбивала банки с забора одну за другой, сопровождая выстрелы восторженными криками. Я сказал ей, что она - прирожденный снайпер.
Следующий час она безостановочно улыбалась и рассказывала о том, как это здорово и великолепно. Какой сильной она себя чувствует. «Но знаешь, - внезапно заявила она с ноткой застенчивости, - если задуматься, мне до сих пор немного страшно». Я ответил, что рад это слышать и надеюсь, что так будет и впредь.
Когда держишь в руке заряженный пистолет, возникает особое чувство, а стрельба из него дает мощные физические ощущения. Даже если ты за всю свою жизнь не стрелял ни по чему, кроме бумажных мишеней в тире, ты понимаешь, что оружие - огромная сила, и что его основная цель - убивать. И что, конечно же, как раз это ты и будешь делать, если подвергнешься нападению, и твоя жизнь окажется в опасности. Если вообще существует «естественное право», то это право на самозащиту, а оружие наилучшим образом приспособлено для этой цели. Трудно спорить с устоявшимся клише: пусть лучше будет оружие, которое никогда не понадобится, чем его не будет, когда оно нужно.
Сейчас у меня всего один пистолет - полуавтоматический Браунинг калибра 9 миллиметров. Периодически я вынимаю его из ящика и проверяю, как он работает. Я разбираю оружие, чищу его, смазываю, снова собираю и обтираю досуха. Иногда я делаю это даже в том случае, если не стрелял из него. Мне нравится сам процесс, нравится прикасаться к оружию, чувствовать его тяжесть, смотреть на его гладкие линии, на рукоятку с насечкой. Как и многое другое оружие, этот пистолет одновременно является чудом инженерной мысли и замечательным произведением искусства. Но в мире очень мало произведений искусства, вызывающих такое мощное благоговение во всех смыслах этого слова. Здесь и почтение, и уважение, и удивление, и страх перед оружием. Вот почему, восхищаясь качеством его изготовления, красотой и совершенством, я по-прежнему ужасно боюсь его - как тогда, в детстве.
Я помню, как мы бежали по лесу, как жужжали пули, как падали отрываемые ими ветки, как мы продирались сквозь кусты боярышника. Выстрелы стали чаще. Сквозь опушку показалось что-то красное, мелькавшее там и сям. Сидоров, молоденький солдатик первой роты («как он попал в нашу цепь?» – мелькнуло у меня в голове), вдруг присел к земле и молча оглянулся на меня большими испуганными глазами. Изо рта у него текла струя крови. Да, я это хорошо помню. Я помню также, как уже почти на опушке, в густых кустах, я увидел… его. Он был огромный толстый турок, но я бежал прямо на него, хотя я слаб и худ. Что-то хлопнуло, что-то, как мне показалось; огромное пролетело мимо; в ушах зазвенело. «Это он в меня выстрелил», – подумал я. А он с воплем ужаса прижался спиною к густому кусту боярышника. Можно было обойти куст, но от страха он не помнил ничего и лез на колючие ветви. Одним ударом я вышиб у него ружье, другим воткнул куда-то свой штык. Что-то не то зарычало, не то застонало. Потом я побежал дальше. Наши кричали «ура!», падали, стреляли. Помню, и я сделал несколько выстрелов, уже выйдя из лесу, на поляне. Вдруг «ура» раздалось громче, и мы сразу двинулись вперед. То есть не мы, а наши, потому что я остался. Мне это показалось странным. Еще страннее было то, что вдруг все исчезло; все крики и выстрелы смолкли. Я не слышал ничего, а видел только что-то синее; должно быть, это было небо. Потом и оно исчезло.
Я никогда не находился в таком странном положении. Я лежу, кажется, на животе и вижу перед собою только маленький кусочек земли. Несколько травинок, муравей, ползущий с одной из них вниз головою, какие-то кусочки сора от прошлогодней травы – вот весь мой мир, И вижу я его только одним глазом, потому что другой зажат чем-то твердым, должно быть веткою, на которую опирается моя голова. Мне ужасно неловко, и я хочу, но решительно не понимаю, почему не могу, шевельнуться. Так проходит время. Я слышу треск кузнечиков, жужжание пчелы. Больше нет ничего. Наконец я делаю усилие, освобождаю правую руку из-под себя и, упираясь обеими руками о землю, хочу встать на колени.
Что-то острое и быстрое, как молния, пронизывает все мое тело от колен к груди и голове, и я снова падаю. Опять мрак, опять ничего нет.
Я проснулся. Почему я вижу звезды, которые так ярко светятся на черно-синем болгарском небе? Разве я не в палатке? Зачем я вылез из нее? Я делаю движение и ощущаю мучительную боль в ногах.
Да, я ранен в бою. Опасно или нет? Я хватаюсь за ноги там, где болит. И правая и левая ноги покрылись заскорузлой кровью. Когда я трогаю их руками, боль еще сильнее. Боль, как зубная: постоянная, тянущая за душу. В ушах звон, голова отяжелела. Смутно понимаю я, что ранен в обе ноги. Что ж это такое? Отчего меня не подняли? Неужели турки разбили нас? Я начинаю припоминать бывшее со мной, сначала смутно, потом яснее, и прихожу к заключению, что мы вовсе не разбиты. Потому что я упал (этого, впрочем, я не помню, но помню, как все побежали вперед, а я не мог бежать, и у меня осталось только что-то синее перед глазами) – и упал на полянке, наверху холма. На эту полянку нам показывал наш маленький батальонный. «Ребята, мы будем там!» – закричал он нам своим звонким голосом. И мы были там: значит, мы не разбиты… Почему же меня не подобрали? Ведь здесь, на поляне, открытое место, все видно. Ведь, наверное, не я один лежу здесь. Они стреляли так часто. Нужно повернуть голову и посмотреть. Теперь это сделать удобнее, потому что еще тогда, когда я, очнувшись, видел травку и муравья, ползущего вниз головою, я, пытаясь подняться, упал не в прежнее положение, а повернулся на спину. Оттого-то мне и видны эти звезды.
Я приподнимаюсь и сажусь. Это делается трудно, когда обе ноги перебиты. Несколько раз приходится отчаиваться; наконец со слезами на глазах, выступившими от боли, я сажусь.
Надо мною – клочок черно-синего неба, на котором горит большая звезда и несколько маленьких, вокруг что-то темное, высокое. Это – кусты. Я в кустах:, меня не нашли!
Я чувствую, как шевелятся корни волос на моей голове.
Однако как это я очутился в кустах, когда они выстрелили в меня на полянке? Должно быть, раненный, я переполз сюда, не помня.себя от боли. Странно только, что теперь я не могу пошевельнуться, а тогда сумел дотащиться до этих кустов. А быть может, у меня тогда была только одна рана и другая пуля доконала меня уже здесь.
Бледные розоватые пятна заходили вокруг меня. Большая звезда побледнела, несколько маленьких исчезли. Это всходит луна. Как хорошо теперь дома!..
Какие-то странные звуки доходят до меня… Как будто бы кто-то стонет. Да, это – стон. Лежит ли около меня какой-нибудь такой же забытый, с перебитыми ногами или с пулей в животе? Нет, стоны так близко, а около меня, кажется, никого нет… Боже мой, да ведь это – я сам! Тихие, жалобные стоны; неужели мне в самом деле так больно? Должно быть. Только я не понимаю этой боли, потому что у меня в голове туман, свинец. Лучше лечь и уснуть, спать, спать… Только проснусь ли я когда-нибудь? Это все равно.
В ту минуту, когда я собираюсь ловиться, широкая бледная полоса лунного света ясно озаряет место, где д лежу, и я вижу что-то темное и большое, лежащее шагах в пяти от меня. Кое-где на нем видны блики от лунного света. Это пуговицы или амуниция. Это – труп или раненый
Все равно, я лягу…
Нет, не может быть! Наши не ушли. Они здесь, они выбили турок и остались на этой позиции. Отчего же нет ни говора, ни треска костров? Да ведь я от слабости ничего не слышу. Они, наверное, здесь.
«Помогите!.. Помогите!»
Дикие, безумные хриплые вопли вырываются из моей груди, и нет на них ответа. Громко разносятся они в ночном воздухе. Все остальное молчит. Только сверчки трещат по-прежнему неугомонно. Луна жалобно смотрит на меня круглым лицом.
Если бы он был раненый, он очнулся бы от такого крика. Это труп. Наш или турок? Ах, боже мой! Будто не все равно! И сон опускается на мои воспаленные глаза!
Я лежу с закрытыми глазами, хотя уже давно проснулся. Мне не хочется открыть глаза, потому что я чувствую сквозь закрытые веки солнечный свет: если я открою глаза, то он будет резать их. Да и лучше не шевелиться… Вчера (кажется, это было вчера?) меня ранили; прошли сутки, пройдут другие, я умру. Все равно. Лучше не шевелиться. Пусть тело будет неподвижно. Как было бы хорошо остановить и работу мозга! Но ее ничем не задержишь. Мысли, воспоминания теснятся в голове. Впрочем, все это ненадолго, скоро конец. Только в газетах останется несколько строк, что, мол, потери наши незначительны: ранено столько-то; убит рядовой из вольноопределяющихся Иванов. Нет, и фамилии не напишут; просто скажут: убит один. Один рядовой, как та одна собачонка…
Целая картина ярко вспыхивает в моем воображении.
Это было давно; впрочем, все, вся моя жизнь, та жизнь, когда я не лежал еще здесь с перебитыми ногами, была так давно… Я шел по улице, кучка народа остановила меня. Толпа стояла и молча глядела на что-то беленькое, окровавленное, жалобно визжавшее. Это была маленькая хорошенькая собачка; вагон конно-железной дороги переехал ее. Она умирала, вот как теперь я. Какой-то дворник растолкал толпу, взял собачку за шиворот и унес.
Толпа разошлась.
Унесет ли меня кто-нибудь? Нет, лежи и умирай. А как хороша жизнь!.. В тот день (когда случилось несчастье с собачкой) я был счастлив. Я шел в каком-то опьянении, да и было отчего. Вы, воспоминания, не мучьте меня, оставьте меня! Былое счастье, настоящие муки… пусть бы остались одни мученья, пусть не мучат меня воспоминания, которые невольно заставляют сравнивать., Ах, тоска, тоска! Ты хуже ран.
Однако становится жарко. Солнце жжет. Я открываю глаза, вижу те же кусты, то же небо, только при дневном освещении. А вот и мой сосед. Да, это – турок, труп. Какой огромный! Я узнаю его, это тот самый…
Передо мною лежит убитый мною человек. За что я его убил?